— Только не туда, где эти свиньи…
Все же чуть позже мы застаем его именно в этой стране, а что произошло впоследствии, мы уже знаем. Но мы не знаем, что было бы, если бы он последовал своему намерению и оказался в Польше или в Германии. Скончался он в конце войны, в Сыктывкаре, от желудочной болезни. Я помню его высокий кожаный сапог под столом в этом Сыктывкаре. Я колотил по нему кулаком, а дед не обращал внимания.
А бабушка моя — Бэла или Берта, — прибыв в ссылку, отнюдь не впала в пессимизм, а принялась за работу. Она стала членом артели «Красный чистильщик» и начала чистить сапоги на улице. Это в пятьдесят почти что лет и после довольно обеспеченного существования в той нашей квартире. На Разъезжей. Дед позднее тоже к ней присоединился. Впоследствии она рассказывала на варварской смеси трех или четырех языков:
— Мы приехали, так было хотя бы место где жить. А потом стали приезжать эти наши враги. (Подразумевались сотрудники правоохранительных органов, которых тоже ссылали туда же.) И им пришлось жить там, где если ты выкидывал за окно платок, так он не падал. Из-за мошкары. И они приходили к нам и просили денег — три рубля или пять. И мы давали.
Это был один из первых уроков гуманного обращения. (Другой я получил позже от матери, которая дала мне хлеба отнести пленным немцам, работавшим за нашим двором на Разъезжей.)
Отцом бабушки был владелец ювелирной фабрики на Украине. В семье было одиннадцать детей. Бабушка была умна и обладала даром слова, только что языками не владела… И сто́ит подумать: если бы бабушку не сослали на десять лет в Сыктывкар, куда бы мы поехали?
В Сыктывкаре мне запомнилось только плачевное состояние осенних или весенних улиц с деревянными тротуарами, сугробы зимой, да совушка перед окошком. Я заболел корью и едва не отдал богу душу. Но в том бессознательном состоянии, причиной коего была тяжелая болезнь, мне все мерещились какие-то раскрашенные пейзажи, а тяжести я не ощущал. Когда я выздоровел, пора было собираться в Уфу. Из Уфы же мы поехали в Кашин, а из Кашина — на север, в родную северную в прошлом столицу.
Но мы должны вернуться к ходу забытых песен. Впрочем, перед тем можно вспомнить и о д’Артаньяне де Тарасюке.
Б
леск сталиХотелось бы вспомнить, конечно, о Тарасюке, но прежде нужно рассказать о времени первых стиляг.
До той поры ведь уличная толпа в Санкт-Петербурге была грязна и весьма темно-сера. Питались молодые люди полуболотной мифологией, какими-то мутными полурассказами-полулегендами о Даге и о Кенту. Дага был будто бы человек отважный, но вскоре во всем разочаровался. А Кенто, наверное, был известный «верный Кент» из трагедии Шекспира «Король Лир». Говорили и про Мустафу. Все помнят:
Мы не работаем, по фене ботаем И держим мазу мы за Мустафу…
Мустафа был оригинального телосложения: поперек себя шире.
И вот — свет в окошке: появились какие-то «стиляги». Согласно обывательским представлениям, стиляги одевались «стильно», то есть в яркие, чистые, интенсивные окраски: зеленые брюки, желтые рубашки, носили фиолетовые галстуки и огромные «коки», хохлом вперед с зачесом назад. В песне о них пелось:
У него пиджак зеленый Галстук — яблоневый цвет Голубые панталоны Желтый в крапинку жилет.
И о прекрасных дамах:
… Голубая видна строчка На сиреневом заду.
Тогда же стали рассказывать миф о Тарасюке. Он — этот миф — и был той самой «голубой строчкой». Что в нем правда — что нет, не так уж важно.
Звали нашего героя д’Артаньян де Тарасюк. С буквой «К» на конце. Он обладал несметным количеством холодного оружия Средних веков и Раннего Возрождения. Туринская академия наук избрала его своим почетным членом. Но этого не стерпели наши вонючие органы, которые посадили его, невинного благородного человека, в лагерь, где и держали долгое время — все то время, пока я наслаждался рассказами о нем как о д’Артаньяне де Тарасюке.
Рассказывал некто граф Жебори. Это был человек гигантского роста и огромной физической силы. Он накачивал себе фигуру по системе культуризма. Вкусы у него по тем временам были феодальные: когда я пришел к нему впервые, то увидел стену в комнате, расписанную желтыми королевскими лилиями по темно-синему фону, и разноцветный стеклянный шестиугольный фонарь вверху. Он сидел в этой комнате в резном епископском кресле. Ноги на квадратной подставке с подушечкой, а одет был в рубаху с широкими красными и белыми полосами. Рядом был продетый в красный свитер и поверх него в серый в клеточку пиджак широкоплечий «старина Федж». В профанном мире Федж работал тренером по фехтованию, а специализировался на обучении прелестных и отважных молодых особ женского пола. Он же за ними часто ухаживал и читал им вслух стихотворение Николая (приходится писать имя, ибо семья талантливая) Гумилева «Жираф»:
Сегодня особенно грустен твой взгляд…
Дама немедленно испускала особенно грустный взгляд. Затем следовало «…колени обняв». Ну и дальше там очевидный комплимент, что «бродит жираф», изысканный. А потом шло что-то такое вроде «страсть молодого вождя», и ни одна из юных фехтовальщиц устоять, конечно, не могла. Но — и на это я указываю с полной убежденностью — Федж был человек глубоко порядочный. Он женился на каждой из своих избранниц. Дальнейший рассказ про него последует чуть позже. А я вернусь к новеллам графа Жебори о нашем герое.
Сам граф Жебори был лицо с фантазиями. Так, например, он любил, посадив меня на плечо на своей же ладони, орать, бродя по городским улицам:
— Мы актеры Императорского театра…
Но смрадные органы и его, конечно, повредили. Его допрашивали по делу о Тарасюке (а может быть, и не только) на площади Урицкого, пытая светом лампы. С той поры, а было это за несколько лет до нашего знакомства, стал он слегка боязлив и осторожен, разговаривал тихо, вполголоса, включая воду в ванной, чтобы еще кто не услышал. Потом он окончательно рехнулся и окончил свои дни в больнице на Пряжке, выбросившись из окна с четвертого этажа. Но величия своего он (граф Жебори) не утратил и в предсмертные мгновения, что-то крича. А старый Федж в тот первый вечер тоже читал стихи Гумилева о жирафе, хотя даму я не запомнил. Он был смешной. С каждым браком он терял по одному зубу. Но в те старинные времена у него их еще было много. Так вот, женившись или выйдя замуж, молодая, естественно, сталкивалась с житейскими вопросами быта, а об этом Гумилев ничего не написал. Поэтому Федж ей читал другие стихи — Маршака, из поэмы «Мистер Твистер»:
Ты не в Чикаго, моя дорогая…
Я встретил его перед самым отбытием в Обетованную. В автобусе. Он был, как всегда, гладко выбрит, свеж, красив, элегантен и моден. Во рту у него оставался лишь один зуб, но юную красавицу он держал под ручку:
