Для одной унции радости необходим фунт заботы.
Регина немного постояла, рассеянно провожая взглядом удаляющуюся фигуру. В следующий момент она услышала свое имя и обернулась с тихим радостным возгласом.
— Регина!
Молодой человек почти подбежал к ней и, очутившись рядом, взял за руку.
— Я ждал больше часа, — укоризненно сказал он.
В сумерках его лицо казалось осунувшимся и бледным. Темные, глубоко запавшие глаза говорили о мятущейся душе и сжигающем внутреннем огне. На нем была дешевая поношенная одежда и разваливающиеся башмаки. Потрепанная треуголка сдвинута с высокого лба, открывая вздувшиеся вены на висках, пряди каштановых волос и круто изогнутые брови, изобличавшие скорее мечтателя, чем человека действия.
— Прости, Бертран, — просто ответила она, — но пришлось так долго ждать в приемной матушки Тео, и…
— Но что ты делала сейчас? — нетерпеливо перебил он. — Я увидел тебя издали. Ты вышла вон из того дома и встала как громом пораженная. Даже не услышала, когда я впервые тебя окликнул.
— Со мной случилось забавное происшествие, — пояснила Регина, — и я очень устала. Посиди со мной немного. Я все расскажу.
На лице Бертрана ясно читался отказ.
— Уже слишком поздно, — начал он хмуро. И уже хотел запротестовать, но Регина действительно выглядела усталой. Не ожидая его ответа, она свернула к церковному крыльцу, и Бертран волей-неволей последовал за ней.
На улице уже собирались вечерние тени, тянувшиеся вдоль мостовой. Последние лучи заходящего солнца все еще обливали крыши и дымовые трубы на противоположной стороне улицы алым огнем.
Но здесь, в их маленьком убежище, уже воцарилась ночь. Тьма создавала атмосферу уединения и безопасности, и Регина, счастливо вздохнув, отошла в глубь крыльца и уселась на деревянную скамью.
Тяжелая дубовая дверь за ее спиной была закрыта. Сама церковь, вследствие непокорства приходского священника, не подчинившегося новым законам, была осквернена безжалостными террористами и оставлена на погибель и разрушение. Сами каменные стены казались отторженными от всего мира. Но Регина была спокойна и безмятежна, и когда Бертран Монкриф неохотно уселся рядом, почувствовала себя почти счастливой.
— Уже очень поздно, — бесцеремонно напомнил он. Она прислонилась головой к стене и выглядела такой бледной, с закрытыми глазами и бескровными губами, что сердце молодого человека наполнилось жалостью.
— Ты не больна, Регина? — спросил он уже мягче.
— Нет, — храбро улыбнулась она. — Только очень устала, и голова кружится. В доме Катрин Тео очень душно, и когда я вышла…
Бертран взял ее руку, очевидно, стараясь проявить терпение и доброту. А Регина, не замечая ни его усилий, ни поглощенности собой, принялась рассказывать об астматике.
— Такое несчастное создание! — восклицала она. — Я бы испугалась, если бы не его кошмарный, раздирающий уши кашель.
Но похоже, рассказ не слишком заинтересовал Бертрана и, не дожидаясь конца, он резко спросил:
— А матушка Тео? Что она сказала?
Регина содрогнулась.
— Она предсказала, что всем нам грозит опасность.
— Старая шарлатанка, — досадливо бросил он. — Словно в такое время кто-то может считать себя в безопасности!
— Она дала мне порошок, — продолжала Регина, — который должен успокоить нервы Жозефины.
— Все это вздор, — резко парировал он, — нам незачем успокаивать нервы Жозефины!
Услышав эти жестокие слова, Регина неожиданно встрепенулась и властно взглянула на возлюбленного:
— Бертран! Ты поступаешь неправильно, втягивая ребенка в свои интриги! Жозефина слишком молода, чтобы служить орудием в руках бездумных энтузиастов.
Горький презрительный смех вырвался из груди Бертрана.
— Бездумные энтузиасты! — процедил он. — Значит, так ты называешь нас, Регина? Мой Бог! Где твоя верность, твоя преданность? Неужели ты ни к чему не стремишься? Не поклоняешься Господу, не чтишь своего короля?
— Во имя неба, Бертран, потише! — хрипло прошептала она, опасливо оглядываясь, словно каменные стены могли иметь глаза и уши.
— Потише! — презрительно фыркнул он. — Вот оно, твое нынешнее кредо! Осторожность! Осмотрительность! Ты боишься!
— За тебя, — укоризненно пояснила она. — За Жозефину, за маму. За Жака, только, видит Бог, не за себя!
— Нам всем приходится рисковать, Регина, — уже сдержаннее проговорил он. — Мы все должны рисковать нашими жалкими жизнями, чтобы покончить с этой омерзительной гнусной тиранией. Нужно смотреть шире, думать не только о себе и о тех, кто рядом с нами, но и о Франции, о человечестве, обо всем мире! Деспотизм кровожадного тирана превратил народ Франции в рабов, пресмыкающихся, покорных каждому его слову, слишком трусливых, чтобы восстать.
— А кто ты такой, о Боже! — страстно воскликнула она. — Ты и твои друзья, моя бедная маленькая сестра, мой глупый младший брат? Кто вы такие, чтобы остановить бушующий поток этой кошмарной революции? Разве ваши слабые голоса перекроют голос всей нации, изнемогающей в ничтожестве и позоре?
— Даже тонкий голосок, если он достаточно настойчив, — ответил Бертран тоном провидца, для которого открыто будущее, — перекроет тысячи яростных воплей. Разве название нашей организации не «фаталисты»? Наша цель — использовать каждую возможность, чтобы произносить быстрые короткие речи, смешиваться с толпой и бросать в нее слово-другое, вести пропаганду против злодея Робеспьера. Народ — это овцы. Они следуют за пастухом. Когда-нибудь один из нас, возможно, самый слабый, самый смирный, самый молодой, — это могут быть Жозефина или Жак, молю Бога, чтобы это был я, — один из нас найдет слова и скажет их в нужное время, и люди пойдут за нами, и восстанут против подлого чудовища, и сбросят с трона в геенну огненную.
Он говорил на одном дыхании, хриплым шепотом, так что ей приходилось напрягать слух.
— Я знаю, Бертран, знаю, — ответила она, и крошечная рука робко легла на его ладонь. — Твои цели великолепны. И сам ты чудесный человек. Кто я такая, чтобы словом или молитвой отвлечь тебя от того, что ты считаешь верным и правильным. Но Жозефина так молода, так безрассудна! Чем она может помочь тебе? Ей только исполнилось семнадцать! А Жак?! Он всего лишь глупый мальчишка! Подумай, Бертран. Подумай! Если с детьми что-то случится, это убьет маму!
