Один раз Антон повернул голову и, наклонившись, понюхал лелины волосы, они пахли каким-то тонким, едва уловимым запахом духов, названия которых Гризов не знал, но ему очень понравилось.
Водила, переключая передачи, то и дело разглядывал парочку в зеркало заднего вида. Видимо, никак не мог понять, почему они до сих пор не целуются в засос, ведь все признаки предстоящего были на лицо. Честно говоря, Антон и сам не мог понять почему. Наверное, не привык выставлять на показ свою личную жизнь, хотя по пьянке мог разгуляться так, что море было по колено. Однажды, еще до армии, когда спиртное было в новинку, Гризов так накушался, что провалился в хмельное небытие, а под вечер обнаружил себя сидящим на вершине четырехметровой березы, крепко ухватившись за ее ствол. Береза раскачивалась из стороны в сторону, а внизу стояли менее пьяные друзья и в сотый раз предлагали ему слезть. Когда градус алкоголя в крови немного опустился от прохладного ветра, Антон протрезвел и все-таки слез. Позволил друзьям увести себя спать. А наутро долго стоял под той березой, почесывая затылок и разглядывая ее высоченный ствол с хлипкими сучками. Он никак не мог вспомнить, что его туда занесло, и как он там удержался. Верхушка у многострадального дерева была совсем тонкой, а Гризов к тому времени нагулял добрых семьдесят пять килограмм чистого веса.
Чуть позже по случаю подготовки к встрече Нового года, все в том же юном возрасте лет шестнадцати, Гризов возвращался домой такой пьяный, что, едва выйдя из метро, сходу наехал на толпу из двадцати гопников, которые стояли у него на дороге, мешая пройти прямиком к трамваю. В результате получил легкое мозготрясение и россыпь синяков по всему телу. Все это он обнаружил только утром, разглядывая себя в зеркало и не узнавая. Странно, но он почти ничего не помнил, кроме одной сцены, как он лежал на снегу, а гопники пинали его ногами.
К чувству легкого головокружения и тошноты непонятной природы, примешивались смутные воспоминания о том, как поднявшись и отряхнувшись, Гризов побрел дальше. Но не домой, а свернул в какой-то двор, как зомби вошел в какое-то парадное и докопался ко второй компании гопников, не обращая внимания на рассеченную бровь, из которой еще ручьем текла кровь. На всякий случай его спустили с лестницы. Только после этого он немного успокоился и взял курс домой, хотя русское подсознание все еще тянуло на подвиги, ибо сознание тогда было полностью отключено.
После пары таких случаев, Антон понял, что если часто перебирать с алкоголем, можно влипнуть в какую-нибудь серьезную историю или вообще расстаться с жизнью по пьянке, а этого ему совсем не хотелось. Рановато. К тому времени в голове сами собой уже начали складываться смутные планы на жизнь.
Смерть от передозировки, звучит страшно. А смерть по пьянке, очень глупо, да к тому же как-то очень по-русски. А Гризов в глубине души считал себя уже на половину немцем. Потому, что много читал всяких психологических книжек и решил поработать над своим характером, избавится от его плохих черт, чтобы быстрее продвинуться по жизни. Книжки сулили взлет карьеры и миллионы долларов чистой прибыли, которые нужно будет грести не иначе как лопатой, после того как перестроенный характер выйдет на полную мощность.
Одной из таких национальных черт, присущих всем русским, а значит и ему тоже, он считал необязательность. Поэтому стал старательно вырабатывать у себя привычку все делать во время, мало обещать, а уже если обещать, то во что бы то ни стало, выполнять обещанное в срок. Первые плоды появились довольно скоро: он перестал опаздывать, стал больше успевать, научился планировать свои действия и завел ежедневник. Неожиданно для себя, он даже выучил французский язык. Девчонки стали у него списывать. Оказалось, – ничего сложного. Только садись и учи. И пойдет прогресс.
Однако, апофеозом такой работы над собой стало страшное открытие: он вдруг немного отдалился от остальных. Как оказалось, опаздывать, ничего не делать и совсем не беспокоиться по этому поводу, было занятием большинства людей вокруг него. А они, в отличии от Гризова, совсем не хотели меняться и работать над собой, ведь это означало дополнительную нагрузку. В лучшем случае им хотелось просто тусоваться и делать вид, что заняты серьезным делом. Например, катанием на скейте. Гризов тоже ходил кататься с ребятами на скейте, но не считал, что в этом скрыт смысл всей жизни.
С тех пор он вообще стал зарабатывать репутацию немного странного и задумчивого парня, который думает всякую ерунду и только усложняет себе жизнь в то время, как нормальные люди катаются на скейте и не тратят время на подобные глупости. Как сказал однажды Антону один из тусовщиков, вместе с которым Гризов проводил время, катаясь на скейте, чтобы быть ближе к людям, – «Я дурак, мне все можно». И подобная философия пользовалась большой популярностью в массах.
Мир вокруг начал стремительно меняться в его представлении, Гризов неожиданно разглядел много убогих черт, которых раньше не видел, и которые теперь замутили его первоначальные романтические помыслы.
В двенадцать лет Гризов играл в хоккей вратарем в детском составе команды «СКА» и хотел быть Третьяком, в тринадцать бросил спорт и захотел быть одновременно Робин Гудом и рыцарем Айвенго. В четырнадцать, прочитав всего Дюма, он решил быть Д?Артаньяном, чтобы освобождать прекрасных Констанций и делать блестящую карьеру военного. В пятнадцать уже был «Радиополитехникум» и спирт «Рояль», захотелось быть не просто военным, а разведчиком и тайным агентом. Пятнадцать-шестнадцать-семнадцать пролетели незаметно. Организм вступил в пору взросления, начал требовать своего, романтического. А душа чего-то загадочного, настоящего, фантастически крутого.
Тут, как раз, родился питерский рок-клуб, и понеслось. Задумчиво-хипповский «Аквариум», музыка для интеллигенции, в которой растворяешься и плывешь. Пить только вино и чай, курить и говорить обо всем под акустику. Прекрасная ты, загадочный я, электрический пес, два-двенадцать-восемьдесять пять, ноль, шесть, – это мой номер, номер, номер. В таком состоянии можно находиться много месяцев напролет, жаль, что иногда надо учиться и работать. Цой, «Кино», алюминиевые огурцы, романтика ночных питерских улиц. Задумчивая грусть и мокрая слякоть, шляпа, шерстяные носки, а когда-то ты был битник, угу-угу-угу. Кинчев, красное на черном, шестой лесничий, мой поезд едет не туда. Романтическая агрессия, разнесенное в пух метро после концертов.
Гризов Кинчева одобрял, но метро не ломал. Не видел в этом смысла. Хотя на концертах всегда происходил мощнейший выброс энергии, каждый воспринимал ее по-своему. Кто-то «круши-ломай», бей «их», они «не наши». А Гризов впитывал эти выбросы энергии в себя. Энергия бродила в нем какое-то время, заставляя ощущать мир острее, а потом находила выход в каких-то творческих вещах, но уже Гризовских. В то время он начал писать рассказы. Передача энергии на расстоянии, как ни крути.
Однако больше всего Гризову нравился «Пикник» своей многоуровневой сложностью. И Цой, и Кинчев, и Гребенщиков, при всем таланте, иногда бывали простыми. Но Шклярский никогда не бывал. Видимо не мог. Своей гитарой или клавишными пассажами Эдик цеплял сразу за сотни чувств. Его музыка была разной. Она то пробивала Гризова, как ветвистая молния, то обволакивала паутиной японских мыслей. От нее было не уйти. Услышав несколько раз «Пикник», Гризов понял, что выбор сделан, это навсегда. Это и есть его любимая группа.
