Воодушевленный успехами он двинулся дальше, тыча зажженным воском в темень окрестного человечества. Таков был Прохор – беспредельно переживал за душу каждого встречного проходимца. Проходимцы выслушивали прогноз серных проливных дождей, живописания адовых костров и сковородок, на которых грешники пеклись все равно что оладушки, и одни сразу, а другие погодя, давали Блудодееву в ухо, отчего небесный колокольный перезвон становился явственнее и убедительнее, нарастая то слева, то с обратной стороны.
Прохор Блудодеев зажег очередную свечку и увидал пред собою Элоизу Львовну Маринадову – известную кокотку, снискавшую окрест популярность порочного свойства. Порочным в Элоизе Львовне было все – она осмотрела Блудодеева порочными глазами, стоя на порочных ногах с голыми порочными коленями. Ноги стремились целиком вылезти наружу из-под порочного халатика, каждая пуговица которого выглядела порочно, а самая верхняя напряглась в привычном предчувствии и давно собиралась оторваться, не видя смысла в своих недолгих возвращениях в застегнутость, к тому же довольно изматывающих. И даже мороженная курица небесно-синего цвета в руке Элоизы Львовны, добытая неизвестно где и как, выглядела порочно и вызывала мысли, мешавшие спасению души.
Блудодеев завел привычный рассказ о дождях и гигантских сковородках, жаждущих принять в свой шкворчащий фритюр всю Среднерусскую возвышенность, но что-то пошло не так. Элоиза Львовна Маринадова не возразила ему матом и не двинула в ухо, отчего он впервые засомневался в собственных словах и погрузился в неуверенность. Поэтому позволил увести себя подальше от любопытных взглядов уже спасенных сограждан. Элоиза Львовна взяла его под руку и спросила:
– К кому пойдем?
Прохор, испытывая растущее беспокойство, предложил пойти к нему, надеясь, что родные стены укрепят его смятенный дух и он продолжит спасительную беседу.
Дверь за спиной закрылась. Изношенная нить верхней пуговицы на халатике напряглась – Прохор с волнением смотрел на нее, чувствуя, как шатается и трещит мраморный монумент праведного мирозданья, вознесшийся к небесам.
Нить оборвалась, пуговица отлетела, Прохор перекрестился и усугубил порочную бездуховность Элоизы Маринадовой.
Порочная бездуховность Элоизы Львовны оказалась пленительна, она вызывала трепет, с какой стороны на нее ни посмотри. Блудодеев расчувствовался и приник к источнику бездуховности, и не мог оторваться от него до самых сумерек.
В сумерках Прохор собрал свечки, которыми была завалена его квартира, и зажег их, расставив повсюду. Сокрушенные увиденным, сумерки отступили.
Настало утро. Блудодеев пробудился, огляделся и не обнаружил Элоизу Львовну рядом. Ее не было на кровати. Под кроватью ее не было тоже. Он пошел бродить по квартире, но Элоизы Львовны не было нигде. Она ушла, оставив на плите черную сковороду с зажаренной курицей, как напоминание о быстротечном присутствии в доме женщины и о грядущей за то вечной расплате.
Блудодеев оторвал куриную ногу, взялся жевать ее, но тут же вскочил и выбежал из опустевшей квартиры.
Он высматривал Элоизу Львовну повсюду и не находил. Разыскивал мужчин, знавших ее, но ни у кого из них ее не было.
Бездуховная жизнь повернулась к нему новой, неожиданной стороной.
К вечеру он напился, крепко избил Хмурякова и Жмурякова и, сжимая в руке надкушенную куриную ногу, уснул в парадной перед дверью своей квартиры, жить в которой ему теперь стало невыносимо.
Дорога
С первым цветом яблонь я достал сапоги и дождевик – скоро за грибами.
Заморозки и снег пришли рано – в сентябре. Я сидел на берегу, искусывая яблоко, и снежинки исчезали от моих прикосновений, а я грустил их уходу и радовался, что вот-вот – и лед на реке тронется, в саду забелеют деревья.
Вставая, я бросил огрызок в холодный поток. Твердеющая стоячая вода стремительно унесла его.
На обратном пути я встретил младенца в люльке, скрюченного старческим артрозом, он ждал писем от сына. Напрасно.
Вернувшись домой, я задвинул пустое лукошко в пыльный угол. Разулся, снял дождевик и начал собираться в дорогу.
Наследство
(«Это все твое, сынок…»)
Человек родился, огляделся – холмы, покрытые лугами, змеящаяся меж холмов река, сонные заросли цветущей жимолости на склоне, тихое перешептывание камыша на другом берегу.
– Чье это? – спросил он.
– Твое, Отто, – ответил ему отец.
Человек обрадовался, встал и пошел. Он шел весь день, а луга, и рощи, и река все тянулись и тянулись. С вершины холма он огляделся – мир бескрайний и широкий, без начала и конца предстал перед ним.
– Обманул меня отец – мне за всю жизнь не обойти и не объехать все это, значит, моим оно быть не может, да и проку с этого никакого. Выходит, ничего своего, кроме пары ног, пары рук и одной разумной головы у меня нет.
Стемнело, Отто лег на траву. Ночью стало холодно, он увидел над собой черную пропасть неба, залитую звездами. Человек лежал и смотрел на небо до самого утра. А с первыми лучами солнца встал и пошел искать свое.
По пути ему встретилась пыльная, исхоженная тысячами ног дорога.
– Идти по дороге легче, – рассудил человек, – и наверняка придешь туда, где найдется что-нибудь и для меня.
И пошел по дороге.
Дорога привела его к мельнице, а сама отправилась дальше.
– Чья это мельница? – спросил Отто.
– Моя, – ответил мельник. – Хочешь есть?
– Хочу, – только теперь он заметил, что голоден.
– Тогда держи.
И мельник взгромоздил на спину человека огромный мешок зерна.
– Неси к жерновам.
Весь день Отто носил на себе мешки с зерном к жерновам, а обратно – мешки с мукой. За это жена мельника накормила его, и ему разрешили переночевать в доме мельника. В теплой постели под крышей он сразу уснул.
Так человек начал работать на мельнице.
– Откуда у тебя мельница?
– От отца.
– Мой отец не оставил мне ничего.
Мельник кормил Отто и давал кров. Но однажды Отто рассудил, что ничего своего у него не прибавилось, взял из кладовой мельника бурдюк вина, сырную голову и пару лепешек и, пока все спят, вышел на грязную после дождя, продавленную тысячами лошадиных копыт дорогу и пошел по ней.
«Я должен найти свое», – думал он, отправляясь в путь.
К вечеру дорога привела его к кузнице, а сама побежала куда-то еще.
