– Я поставил лоток на кухне, – сказал Никола, и я зарыдала еще пуще.
– Ты так и будешь плакать всякий раз, когда кто-то тебя пожалеет?
– М-м-мммда-ааааа…
Катрин и Никола переглянулись чуть испуганно, и я уже собралась возмущенно запротестовать, как вдруг из прихожей донеслись два голоса.
– Пап! Кэт!
– Привет…
Ной, маленькое белокурое торнадо восьми с половиной лет от роду, как две капли воды похожий на своего отца, вошел в гостиную вместе с Эмилио, соседом Катрин и Никола – личностью, в высшей степени абсурдной, и неофициальной нянькой Ноя.
«Привет, мой волчонок…» – Никола раскинул руки, и Ной запрыгнул на него, уцепился, как обезьянка, обхватив руками шею, а ногами талию. «Алло, Жен! Мы с Эмилио ходили сегодня на биржу труда!»
Никола поднял бровь и повернулся к Эмилио, одетому в свою неизменную футболку с изображением Че Гевары в перуанском берете.
– Ты не можешь получить статус безработного, Эмилио, ты не канадский резидент.
– Все люди имеют равные права! – отозвался Эмилио с густым кубинским акцентом.
– Надо быть резидентом, чтобы иметь право на статус безработного, дружище. – Отец поставил Ноя на пол. – Тебе бы помогло, если бы ты уже легально работал в стране.
– Я работал!
– Легально.
– Законы – это тюремная решетка! – выкрикнул Ной, направляясь к своему лего. Эмилио был неутомимым пропагандистом. Он проповедовал наивный и утопический коммунизм, существовавший только в его голове. Это было чудно́е собрание штампов, идеалов и надежд, которые он слепил вместе, для пущей достоверности ссылаясь на источники и цитируя (всегда неточно) Че Гевару. Он мог быть убедительным… для детей, да еще для определенного типа женщин зрелого возраста: мы регулярно видели выходящими из его квартир представительниц этой породы, которые буквально таяли от желания перед испанским акцентом и большими черными глазами кубинца, годившегося им в сыновья.
– В моей стране никого бы не оставили без гроша.
Мы с Катрин посмотрели на Никола. Неужели начнется? У него была скверная привычка затевать с Эмилио бурные споры, из которых он неизменно выходил побежденным, ибо последний жил в мире идей, где логика не имела никакого веса.
– Ты здесь нелегально, – сказал Никола.
– Моя родина – весь мир.
Катрин рядом со мной не удержалась от смеха. Ну вот, Никола в очередной раз съедят с потрохами.
– Если ты запросишь статус безработного… – он тщательно подыскивал слова. – Я хочу сказать, не в твоих интересах привлекать к себе внимание правительства, понимаешь?
– Я правительства не боюсь!
На этот раз засмеялась даже я.
– Хочешь пива, Эмиль? – спросила Катрин, явно желавшая, чтобы спектакль продолжался.
– Не могу, querida[15], надо бежать. Меня ждут на съемочной площадке.
– Что?
– Я вчера в баре познакомился с одной кинопродюсершей, и она сказала, что я идеально подойду для небольшой роли в pelicula[16], который она снимает. Она мне заплатит, так что я пошел!
У Катрин, которая всю жизнь мечтала, чтобы ее ждали на съемочной площадке, отвисла челюсть. На этот раз засмеялся Никола, от души хлопая Эмилио по спине:
– Славно, дружище. Только не подписывай контракт, о’кей? Бери наличными!
– Я коммунист, но не дурак, hombre[17].
Кубинец широко улыбнулся Никола и хлопнул его по плечу.
– Adiós, Ной! Señoras…
Они с Ноем дали друг дружке пять только им двоим известным способом, и Эмилио вышел.
– Он это сказал, чтобы позлить меня? – спросила Катрин, едва за ним закрылась дверь. – Это вы его подучили так сказать?
– Нет… – Никола все еще смеялся.
– Черт, не может быть! Он ведь даже не актер!
– Ну… в каком-то смысле…
– Кто эта продюсерша? Кто, кто?!!
Не утерпев, она пулей вылетела из квартиры вдогонку Эмилио. Никола повернулся ко мне:
– Вау…
– Ты еще легко отделался.
– Нет, ты постигаешь его логику?
– «Моя родина – весь мир», – повторила я, подражая акценту Эмилио. – С этим не поспоришь, Нико.
Никола тихонько засмеялся и погладил меня по руке, одновременно тронутый (я передразнила Эмилио, почти пошутила – это был прогресс, достойный коматозника, наконец-то пошевелившего мизинцем, когда произнесли его имя) и преисполненный сочувствия. Мой подбородок тотчас же задрожал, в глазах защипало. Ну просто собака Павлова! Доброта – лампочка загорелась – слезы. Никола поспешно убрал руку, будто обжегся.
– Ладно, ладно, извини…
– Не-ее! Это ты меня извини! Это я невыносима! Это я навязалась вам с моими котами, моими соплями, да еще и… ЛОТОК НА КУХНЕ!
Готово дело. Я вошла в фазу несчастной любви под названием: «Я систематически поношу себя». Не самую, надо сказать, приятную для окружающих.
– Держись. Хочешь вина? Мы поужинаем, когда вернется Кэт, но, может быть, пока стаканчик вина?
– У-уууй-я-ааааа… как ты можешь жалеть такую, как я-аааа…
Никола сбежал на кухню. Я осталась на диване, всхлипывая без особого убеждения и ища в себе силы, чтобы достать из-под кровати одного из котов.
– Тебе плохо, потому что Флориан ушел?
Ной смотрел на меня своими большими голубыми глазами.
– Да, – шмыгнула я носом.
– Папе было очень плохо, когда Жюли ушла.
Он уже не говорил «мама» или даже «моя мать» о той, которая все же приходилась ему матерью. Она бросила их пять лет назад, когда Ною едва исполнилось три, чтобы, по ее словам, помогать развивающимся странам в Южной Америке. Я встретила ее через несколько месяцев в Монреале, но так и не сказала об этом Никола, который был убит уходом этой женщины, столь же эгоцентричной, сколь и эксцентричной. Он продал свой бар, который так любил, и стал музыкальным критиком, чтобы иметь возможность работать дома и уделять больше времени мальчику, которого обожал и собирался воспитать один.
– Ты это помнишь? – спросила я Ноя.
– Откуда мне помнить, мне было три года! – в подтексте слышалось: вот дура. – Это Катрин мне сказала.
А, Катрин. Язык без привязи, но самые благие намерения.
– Людям всегда плохо, когда кто-то уходит? – Он задал вопрос, не глядя на меня, сосредоточенный на пиратском корабле, который строил из лего.
