Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
Впрочем, хотя сыном он был недоволен, тем не менее любил его и в душе надеялся, что тот когда-нибудь остепенится. Как бы шампанское не пенилось, все равно пузырьки полопаются, исчезнут.
С этой мыслью, обнадеживающей, как вид близкого берега для уставшего от плавания моряка, Андрей Феликсович и погрузился в сладкую, достаточно глубокую дрему. А проснулся оттого, что вдруг увидел себя босым на цветущей, из самого детства, леваде, которая расстилалась за его родным селом на Виннитчине; мягкая, как спорыш на подворье, трава приятно холодила ступни, но отрада на душе длилась недолго, уступив место ужасу, — прямо на него бежал, выставив крепкие острые рога, черный бугай с боталом на шее. Ботало звенело, звякало громко, непрерывно, этот звук, тревожный, нарастающий, противно сверлил барабанные перепонки, и когда стало вовсе уж невтерпеж, когда сердце от страха зашлось больно, невыносимо тоскливо, Андрей Феликсович проснулся. Оказалось, этот поначалу приятный сон стал выморочным благодаря настойчиво звонящему телефону. Оставаясь в кресле, Андрей Феликсович потянулся к журнальному столику из черного полированного дерева и снял трубку. Уже через несколько мгновений из его уст вырвалась смешанная польско-русская речь:
— О Езус Мария! О Матка Бозка! Какое несчастье! У меня не укладывается в голове, я отказываюсь в это поверить!..
Звонила Илона Медовникова, которая сочла своим долгом сообщить Круликовскому о внезапной и трагической гибели его старинного приятеля.
— Но кто это сделал? Почему?
Ответа на этот вопрос он не услышал, да и не мог услышать — что могла сказать ему Илона.
— Андрей Феликсович, дорогой мой, покопайтесь в памяти, может, припомните нечто такое, чем папа способен был заинтересовать преступника, — попросила она.
— Добже, — согласился Круликовский. — Я подумаю. Господи, как я рад, что Владислав сумел передать Тимофею мой последний привет.
— Каким образом? — удивилась Илона.
— Владислав дней десять назад возвратился из Киева. И по моей просьбе побывал у твоего папы.
— Я почему-то ничего об этом не знаю, — растерянно сказала Илона. — Я, правда, навещаю его дважды в неделю, вернее, навещала, чаще, к сожалению, не получалось. Да, теперь понимаю, я находилась в командировке, и в Киев возвратилась на следующий день после его смерти…Конечно, он не успел мне рассказать, что Владислав побывал у него в гостях. Кстати, Андрей Феликсович, как он поживает?
— Да потихоньку, Илоночка. Звезд с неба не хватает. Держит небольшую картинную галерею, которая, по-моему, на ладан дышит. В Киев, между прочим, Владек съездил, чтобы ближе познакомиться с творчеством молодых украинских постмодерниствов. С прицелом на то, чтобы организовать выставку их произведений в Кракове…
Известие о смерти Тимофея Медовникова опечалило Круликовского — все-таки их связывало очень многое. Оба были почти ровесниками — Андрей старше всего на два года, оба окончили факультет экономической географии в Харьковском университете, а потом, когда познакомились в Киеве, обнаружилось, что и тот, и другой питают страсть к истории Киева — его топонимике, его площадям, улицам, местам былых торжищ, ярмарок, аукционов, мостам, мосткам, арсеналам, крепостям, церквям, соборам, монастырям. Их интересовало все — где и как проходили массовые увеселения киевлян, количество и месторасположение публичных домов в дореволюционном городе, состояние преступности на том или ином временном отрезке, гастрономические предпочтения горожан. Каждая крупица добытого с великими архивными трудами, припорошенного пылью столетий знания вызывала у них тот же восторг, что и золотая песчинка, примеченная на неизведанном, безлюдном берегу реки старателем после промыва донного песка.
Андрей Феликсович сидел в кресле с закрытыми, как и прежде, глазами, но ни легкая дрема, ни тем более глубокий сон не одолевали его. Он думал о том, что после обеда надо будет выйти в город, зайти в расположенный неподалеку от их дома костел, где некогда правил службу тогда еще молодой ксендз Кароль Войтыла, впоследствии Папа Римский Иоанн Павел II, и поставить свечу за упокой души незабвенного приятеля, помолиться о том, чтобы Господь приветил его в своих небесных высях. Потом он наведается на рынок, где купит овощей, мяса и сыру, отнесет их домой и опять вернется в городскую толчею, отыщет заповедный островок тишины и некоторого уединения — парковую аллею, скверик, где можно походить, присесть на лавочку, ну, а уж потом в какой-нибудь кофейне обязательно закажет чашечку горячего капучино. Так он несколько отвлечется от скорбной новости, пришедшей из Киева. Отвлечется, но не более.
Андрею Феликсовичу очень хотелось тут же, немедленно, переговорить с сыном, чтобы прояснить для себя некоторые вещи. Однако ни телефон галереи, ни оба мобильника Владислава не откликнулись. Оставалось ждать его прихода домой.
Но сын дома так и не объявился. Переночевал, видать, где-то на стороне, что, в общем-то, было для него привычным делом.
* * *
Эта ночь была ночью неумеренной пьянки и злого секса.
Такие два определения из сотен, тысяч существующих выбрал Владислав, едва продрал глаза белым уже днем, и эти определения были предельно точны — как внезапно найденные математиком формулы или поэтом — рифмы.
Владислав попытался вспомнить, где, в скольких местах они кутили, но на четвертой или пятой питейной точке сбился со счета. Вернее, память дала сбой. Отчетливо лишь помнилось, что исходной точкой явилась его собственная галерея, где вдвоем с Данутой они усидели бутылку «Поморской», потом взяли такси и нагрянули в «Маху обнаженную», такую же карликовую и бесперспективную, как и у него самого, галерею, держал ее столь же невезучий Томаш Жук, которому, впрочем, несказанно повезло, что Гойя давным-давно умер и не в состоянии уже выбить ему зубы из-за выставляемого тут топорного, примитивного ню, потом, это еще без сомнения, был какой-то ресторанчик, где их компания (Томаш был со своей пассией Каролиной) разбила на счастье несколько фужеров, чем вызвала неудовольствие хозяина, пригрозившего, что он вызовет полицию, если они тотчас не ушьются, и уж совсем смутно припоминались бары, где они дудлили коньяк, мартини, кофе, спорили друг с другом об искусстве и танцевали. А уж после Владислав оказался в крошечной квартирке Дануты…
Данка была худенькой, как топ-модель, испытывающая анорексию, но весьма сексапильной блондинкой, причем натуральной, с кудельно-желтыми, как солома на только что скошенном поле, волосами, голубыми, как соцветия цикория, глазами, и уходящими круто вверх, напоминающими эмблему «Мазды», бровями. Данка писала неплохие пейзажи, натюрморты, причем в определенно-реалистической манере, и нравилась молодому Круликовскому, который давно мечтал затянуть ее в постель. Она же, прекрасно понимая, чего он хочет, никак не давалась, играясь с ним, иногда сатанеющим от желания, как кошка с мышью, и он чувствовал, что она в душе смеется над ним или, скорее всего, ведет себя, как хозяйка винного погребка, которая спускается в его полумрак, берет в руки бутылку дорогого выдержанного вина, колеблясь, откупорить ее сегодня к званому ужину или нет. Повертев так и эдак, ставит все-таки на место. Интуитивно Владислав догадывался, что интересен ей, и, пожалуй, даже не как личность, а как красивый и сильный самец. Он и впрямь был высок, плечист, породист — короткий прямой нос, синие, еще синее, чем у нее, глаза, темные и густые, барханными волнами, волосы.
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
