– Протрите глаза, любезный. На дворе двадцать первый век. Сегодня от неразделенной любви с собой не кончают. Это нонсенс. У Леточки и до Гоши были любовники, по моим сведениям, не меньше двух. После разрыва с ними она преспокойно утешалась.
– Ну, раз на раз не приходится.
– Не смешите. В прошлом году Лета сохла по нашему дирижеру. Вот это была любовь – с ее стороны, разумеется. Когда он увлекся бездарной феей из балетной труппы, с Леточкой случались жуткие истерики. А Гоша… – Вика пренебрежительно машет ручкой. – Он же подружка, а не любовник.
– Зачем тогда отбивали?
– Каприз. Прихоть хорошенькой девушки – довольны? Кстати, Леточка как дружила с ним, так и продолжала. Только без постели. Поверьте, между мной и Летой не было никаких сцен. Иногда мы даже вдвоем посмеивались над Гошей, оценивали его способности как мужчины и приходили к неутешительному выводу. Вас это коробит?
– Я выслушивал и не такое.
– Только выслушивали? – шаловливо интересуется Вика, и в ее очах зажигается нехороший огонек. По всему видать, ее новым капризом должен стать я.
Чтобы охладить Викин пыл, спрашиваю официальным тоном:
– Виолетта не употребляла наркотики?
Безошибочное чутье подсказывает Вике, что со мной у нее не выгорит.
– Я уже заявляла, что не имела счастья быть Леточкиной наперсницей, – с яростью отвергнутой женщины кидает она. – Еще вопросы имеются?
Она встает, нетерпеливо, как лошадь копытом, постукивает каблучком.
– Вам жалко Виолетту? – спрашиваю тихо, глядя на нее снизу вверх.
Передернув плечиками, она круто поворачивается и удаляется решительными шагами, засунув руки в карманы курточки.
А мне, признаться, становится жаль невесть куда пропавшую Лету. Судя по всему, была она девчонкой одинокой, не открывавшейся даже родной матери. Испорченной немножко, не без того, но когда тебя окружают гоши да вики, поневоле запачкаешься.
К вечеру ветер стихает. Солнце прощально зависает над горизонтом, не торопясь закатиться. Светло как днем. Город прибран и чист. На деревьях – только теперь заметил – из лопнувших почек лезет новорожденная зелень. На улицах полно салажат обоего пола, и от этого праздника света и молодости в башке сумбур, несусветная мешанина лирики и философии, хоть сейчас бери гусиное перо и пиши стихи о любви и смерти. В таком блаженном состоянии заезжаю к маме – в домик, где прошло мое детство. И тут меня ожидает еще одно знакомство: с новым маминым ухажером.
Мужик лет за шестьдесят, наголо обритый, нос здоровенный, горбатый, как клюв, в красных и синих прожилочках, кустистые сивые брови, глазенки-буравчики, когда-то, должно быть, стальные, а сейчас печально слезящиеся. Одно слово, орел-пенсионер. После короткого взаимного обнюхивания дед берет быка за рога:
– Загадаю-ка я вам, юноша, задачку академика Ландау. Найдется бумага и ручка?.. – И он царапает на мятом листочке в клеточку: Р Д Т Ч П Ш С В Д… – Назовите следующую букву. Покойный Ландау говаривал: эту задачу может решить либо гений, либо идиот.
Какое-то время терзаю свои «серые клеточки» и признаю поражение. Чертов академик меня сломал.
– А ответ, уважаемый, прост, как апельсин: Р – это раз, Д – два, Т – три и так далее. Так что следующая буква – Д, десять. Приходится констатировать, что вы не гений. Но зато и не идиот, – старикан заливается детским смехом…
– Ну, – спрашиваю маму, когда за ним наконец-то захлопывается дверь, – этого ты где раздобыла? На чемпионате по стоклеточным шашкам среди пескоструйщиков?
– И чем же он тебе не угодил? – обижается она, закуривая. Сизый дымок струится в распахнутое окно, чтобы раствориться над двором, который знает меня с пацанячьих лет.
– Он же старик, мам.
– Глупости. Он старше меня всего-то лет на семь или восемь.
– А поглядишь – столько не живут.
– Во всех моих друзьях, сыночек, ты отыскал червоточинку. Один стар, другой молод, третий слишком высокий, четвертый чересчур короткий.
– Мамочка, ты заслуживаешь более достойного спутника жизни.
– Достойного! – взвивается мама. – Мне за пятьдесят, я и в молодости красавицей не была, а теперь без мужа и вовсе превратилась в старую клушу, которой один путь – тихо ползти на кладбище. Мне бы найти человека, с кем скоротаю последние годы жизни. Тебе от этого плохо?
На маминых глазах выступают слезы. Обнимаю ее, целую в висок и макушку.
– Глупенькая. Если хочешь выйти замуж за этого козла, пожалуйста. Я – за. Лишь бы ты была счастлива.
– Конечно. После того, как ты назвал его козлом, мне будет противно на него смотреть. Ты просто ревнуешь. Тебе нужно, чтобы я осталась одна.
– Да выходи за кого хочешь! – Раздраженно кружу по кухне.
– Прекрати топать! – кричит мама. – От твоего топанья пухнут уши!
– Ты вспоминаешь отца? – неожиданно для себя спрашиваю я – и удивляюсь своей наглости. Еще недавно даже под страхом смерти не задал бы этого вопроса.
– Никогда, – кинув на меня удивленный взгляд, говорит мама. И тут же поправляется: – Почти.
– Ненавидишь его?
Хмурится:
– Почти двадцать лет прошло. Все давно перегорело. Я не противилась его встречам с тобой. Он и заглядывал. Сначала два раза в неделю, потом раз в неделю, потом – раз в месяц. Отдаст алименты, спросит тебя об оценках и отчаливает. Это в последнее время повадился приглашать дорогого сыночка в гости. С чего бы так заскучал? Или жена с дочкой не милы?
Чувствую, как она сдерживается, чтобы не наговорить лишнего.
Как-то так получается, что отец всегда присутствует в наших разговорах, точно призрак, который никак не уйдет в могилу. Стоит между нами и тянет в прошлое. Из-за него ссоримся, говорим друг другу колкости. Зачем? «Сгинь, сгинь, сгинь, рассыпься», – мысленно заклинаю его и понимаю: слова напрасны, мы прикованы к нему до скончания века.
* * *
25 апреля. Среда. Неугомонная Сероглазка отоварилась по случаю двумя пригласительными билетами и вытащила меня на светскую тусовку местного разлива под названием «Венеция в сердце».
Вечер сырой и серый. Прямо скажем, Италией не пахнет. Останавливаю «жигуль» возле кирпичного цвета особняка – городской картинной галереи. К стыду своему признаюсь, никогда в ней не бывал.
Проходим с Сероглазкой внутрь. Зальчик приличного размера, по стенам развешаны очень женские картинки, изображающие венецианский карнавал. В уголке дивчина и два хлопчика наигрывают старинные мелодии. Музыка томная, пышная и кудрявая, как завитой паричок. Девчоночки в карнавальных бело-золотистых масках и соблазнительных мини разносят вино. На столиках фрукты, бутерброды с красной и черной икрой, с буженинкой.
Народу – не протолкнешься. Одни жуют, другие прохаживаются с бокальчиком в руке, третьи общаются, жужжат тихонько, как давние знакомые. Проглотив два бутерброда и дерябнув шампанского разок-другой, прогуливаюсь вдоль стен и начинаю скучать.
