Не долго длился мой энтузиазм относительно предполагаемых намерений Голядкина, так как однажды вечером я сделал открытие, что даже он не был на самом деле тем, кто незаконно влиял на мою судьбу. Это прозрение возникло в ходе одной из встреч, заполняющих существование людей, подобных моему отцу и мне, которым, кажется, предназначено не быть вершителями своей судьбы.
В одном маленьком предместье Берлина, где мне довелось побывать во время одной из шумных пирушек гитлеровской молодежи, я вдруг оказался покинутым своими товарищами в кафе, которое пользовалось дурной славой, где господствовала воистину мрачная атмосфера. Снаружи стеной лил серый нескончаемый дождь, и я решил, что будет лучше подождать под крышей, пока винные пары не улетучатся, чем исчезнуть в буре подобно одному из тех старых пьяниц, которые встречали берлинский рассвет замерзшими у водостока. Я слабо помню место, где находился. Это был дом, похожий на спичечный коробок, как и множество других, которые я обычно посещал во время вылазок из университета. Там господствовал запах пива и одиночества. Я находился в этом месте как потерпевший кораблекрушение, который всего лишь несколько часов назад считал себя поднимающимся на марс брига, не ведая, почему и в какой момент произошла поломка судна.
Вдруг через окно я увидел силуэты двоих проходивших мимо людей, которые задержались на ближайшем углу улицы и завели между собой неспешную беседу, не обращая внимания на яростные атаки дождя. Полумрак позволял мне разглядеть только контуры этих фигур, отличительной чертой которых, бесспорно, была воинская стать. Это сразу же навело меня на мысль о двух офицерах, поглощенных секретной беседой. Какое-то непонятное любопытство заставило меня тогда покинуть свое укрытие и приблизиться к ним. Один из этой пары, крепкий и стройный, как викинг, стоял ко мне спиной, в то время как второй, низенький и имевший излишний вес, выслушивал слова первого с очевидной покорностью подчиненного. Расплывчатые черты этого последнего, немногие слова, произнесенные им в ответ на вопросы первого, долетевшие до моего слуха, и его жесты старого ординарца разбудили во мне воспоминание. Поначалу оно показалось мне неточным, но вскоре сложилось в абсолютно ясный образ: несомненно, этот невысокий человек был не кем иным, как Голядкиным. Еще доселе хранится в памяти неясное ощущение тревоги, которую сотворила в моем сознании, умеренно одурманенным алкоголем, эта встреча. При других обстоятельствах я, без всякого сомнения, подошел бы к Голядкину, чтобы еще раз поблагодарить за его доброе отношение ко мне, и, возможно, воспользовался бы случаем и попросил представить меня его товарищу, одного вида которого было достаточно для понимания того, что он был важной персоной в армии рейха. Однако нечто в этих готовых исчезнуть пропитанных влагой тенях не позволило мне приблизиться к ним. Неясное интуитивное озарение подсказало мне, что случай свел меня с Голядкиным тем вечером не для того, чтобы я мог осыпать его своими благодарностями, а затем, чтобы показать мне, что ничто в этой жизни не делается с чисто благими намерениями, как мы обычно полагаем.
И действительно, не успел я полностью убедиться, что передо мной Голядкин, как он, должно быть, почувствовал мое присутствие в нескольких шагах от себя. Его незначительный жест, сделанный собеседнику, заставил последнего обернуться и подарить мне наконец сквозь мокрую сетку дождя свой внимательный взгляд. Я увидел лицо, возможно, преждевременно ставшего успешным генерала Тадеуша Дрейера. Никто из них не мог узнать меня в сумраке того вечера, однако вмешательство постороннего в их секретный диалог должно было посеять в них такое же или даже более сильное беспокойство, чем то, какое встреча с ними породила во мне. Посчитав меня, вероятно, шпионом, которыми кишели в те дни улицы Берлина, они быстро спрятали свои лица в капюшоны пальто и быстрыми широкими шагами ушли в темноту.
Моей первой мыслью по дороге домой был вопрос, как Голядкин попал в руки Дрейера. Мне казалось невероятным то, что двое столь разных людей, державших в руках нити моего существования, могли фигурировать в одной и той же сцене. Если Голядкин был не чем иным, как инструментом в руках узурпатора судьбы моего отца, то в этом случае каждое мое достижение должно быть расценено как унизительное и, вследствие этого, неприемлемое для мести Дрейеру. Или же, что еще хуже, возможно, в этом случае требование моего благодетеля обыграть в шахматы Дрейера вместо того, чтобы убивать его, было хитроумным способом уменьшить агрессивные намерения злопамятного юноши в отношении его шефа. Этот молодой человек перестал бы надоедать ему, только полностью поверженный генералом, для которого это вторичное унижение Кретшмаров стало бы подтверждением того, что само его имя и героическая судьба есть не что иное, как божественный знак судьбы.
С другой стороны, мысль о том, что связь между Дрейером и Голядкиным могла быть делом, никак не связанным с моей карьерой, не слишком успокоила меня. Через несколько дней я понял, что не этот немыслимый союз противников, а скорее увиденное вблизи лицо Дрейера, знакомое мне до этого по разрозненным фотографиям и мелькавшее на митингах, было на самом деле тем, что будоражило мой разум. После встречи тем берлинским вечером постоянно маячило в моем сознании это лицо, гармония черт которого вдруг показалась мне чем-то очень близкой. Этот не совсем строгий профиль, этот слегка косящий взгляд и эти волосы, которые теперь начинали седеть, я тысячу раз исследовал, глядя на себя в зеркало. Теперь черты генерала Тадеуша Дрейера были даны мне с унижающей очевидностью моего собственного портрета в будущем, вовсе не такого, каким хотел бы видеть его мой отец, а такого, который все мы беззащитно несем с самого момента нашего зачатия и который остается с нами до последнего часа нашей жизни.
Вероятно, мысль о том, что Дрейер мог быть отцом, вначале была слишком тяжелой для того, чтобы считать ее верной. Однако со временем, не знаю, к своему несчастью или спасению, я перевел ее в эту категорию.
Наши войска вторглись в Польшу осенью 1939 года. События менялись с головокружительной быстротой, как если бы все свершалось первый и последний раз в истории. Гром военных маршей, колыхание штандартов и звон снаряжения сопровождали этот спектакль, в котором участвовали тысячи людей, готовых к жертвоприношению. В австрийском контингенте армии рейха царил безграничный энтузиазм, и, не стану отрицать, я и сам, забыв на время о том, насколько противным было для меня все это, позволил шквалу захватить себя.
После нашей несостоявшейся встречи в берлинских предместьях я мог констатировать, что мой благодетель в действительности был верным ординарцем генерала Тадеуша Дрейера. По-видимому, два этих человека познакомились и вместе сражались на злополучном Балканском фронте во время войны четырнадцатого года, и с тех пор Голядкин сопровождал того, кто вернулся с фронта с тем Железным крестом, который, как всегда считал мой отец, причитался ему. Было несомненным, что Дрейер знал о моем существовании, а точнее, непосредственно влиял на мою жизнь, как в другие времена он распорядился судьбой моего отца. Признаюсь, что вначале я не сомневался, что буду испытывать к нему лишь гнев, однако за месяцы, прошедшие с момента моего открытия до завоевания Польши, я почувствовал, что постепенно полностью отказался от такой оценки. Происшедшее столкновение чувств в конце концов убедило меня в том, что в результате спора причинил Виктору Кретшмару вред, что Дрейер, раскаявшись, решил по-своему компенсировать его. Эта малодушная и приспособленческая идея, посетившая меня не в первый раз, побуждала меня не доводить мою месть до крайности, однако именно это убеждение помогло мне то стрессовое состояние, которое было сродни лихорадочному падению в пропасть. Но в то же время в мою душу стали проникать безнадежность и тревога, вызванные осознанием того, что я, зная об истиной роли Дрейера в моей судьбе, продолжал чувствовать себя сыном поверженного стрелочника Виктора Кретшмара.
