— Чем же хорошо? — заартачился Геннадий Павлович, недолюбливавший Валентину, он считал ее косвенной виновницей предпраздничных родов, в результате которых его единственная дочь Любочка стала инвалидом.
— А чего? Ровно сидит на жопе.
Люба тогда решительно не согласилась с мамой. Сидеть — что может быть ужаснее? Нет, самое большое счастье в жизни — идти вперед строем и петь! Вот она марширует в мастерскую по ремонту инвалидных колясок: «Здравствуйте, а я за своей коляской пришла» — «А-а, Люба! Заходи, заходи — готова твоя коляска». Или шагает в магазин: «Раз-два! Раз-два! На месте — стой. Мне кило сметаны!»
Пока один из рабочих, балансируя на прислоненной к стене лестнице, отковыривал остатки ласточкиных домиков, двое других принялись размашисто заметать черепки вперемежку с мертвыми птенцами.
— Гады! — голос Любы сорвался, совершенно не потревожив рабочих.
Она сжала горсть шишек и, вдохнув с такой силой, что обдало холодом горло, завопила:
— Фашисты!
Рабочие повернули головы.
— Ах ты, сопля зеленая! — возмутился самый старший. — Я тебе дам сейчас фашиста! Живо к директору отведу! Пусть-ка галстук пионерский с тебя снимут да батьке с маткой на производство сообщат. Фашист! Ишь ты!
Люба испуганно сжала в кулак узел галстука и, заливаясь слезами, повалилась на землю. Перед Любиными глазами на земле лежала сосновая шишка цвета блеклого лагерного какао. Шишка была высохшей и растопорщеной. Лишь на одной ложечке, сухо выгнутой как Любина ступня, лежало невылущенное лакированное семечко. Рассмотрев его сквозь пленку слез, Люба робко перевела взгляд вдаль, на асфальтовую дорожку. Из-за шишки виднелась головка птенца с полуприкрытыми мутными глазами. Люба отвела взгляд. Ее щека лежала в домике буквы «л» — в самом центре смелости, и Люба обратила на это внимание. «Он проснулся, перевернулся, всех фашистов разогнал!» — услышала Люба веселый папин голос. Она вновь села, проверила, на месте ли пионерский галстук, и закричала пуще прежнего:
— Фрицы! Дураки!
— Ах, ты! — разъярился рабочий, сунул метлу под мышку, вперевалку подскочил к Любе и потащил ее за руку вверх, намереваясь поднять с усыпанной хвойными иголками земли и доставить в совет дружины лагеря — пусть-ка поставят вопрос!
Щиколотки Любы по-балетному выгнулись и мелко задрожали. Затрещал рукав-фонарик трикотажной кофточки. Взглянув в зареванное лицо, рабочий бросил Любину руку:
— Тьфу ты! Глистоперов этих ты, значитца, пожалела. А сколько тута щекатуров по весне на ремонте корпуса было задействовано? Цельная бригада! И чево? Пускай теперича галки эти, ястребы империализма, серут на стены? Так выходит?
— Убивать-то зачем было? — взахлеб заголосила Люба.
— А куда их девать? В зоосад, че-ли, отправлять?
— Вы не имели права!
— Ишь ты подишь ты! А ты у деда своего спроси: как в войну или, скажем, на целине сусликов да мышей изничтожали? Потому что понимали: народное добро жрать да засирать никому не позволено, никакому суслику, тем более ласточке.
— Так то война, — стояла на своем Люба.
— А курицу ешь? — не сдавал позиций и рабочий.
— Так то курица!
— А чем она хужее стрижа твоего? Вот ты интересная какая! — старый рабочий уже смягчился и даже повернул назад, замести до обеда птенцов, продолжая на ходу удивляться непонятливости нонешней молодежи.
— Ты не гадь людям на головы, так никто тебе и гнездо ворошить не будет, — бормотал он уже не Любе, а в ее лице выросшим на всем готовом и оттого больно умным пионерам.
— Ты ведь, эта… — остановившись, напоследок внушительно напомнил Любе рабочий, — пионер. Всем ребятам пример. Активный, значитца, помощник и резерв партии.
Сам удивившись такому дельному аргументу, рабочий удовлетворенно хмыкнул.
— Как, кстати, с резервом? Осталось чего, или делегата будем снаряжать? — встрепенулся на дорожке напарник. — Что-то ноги стали зябнуть, не пора ли нам дерябнуть. Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?
— Куда теперь этих? — стоически не вступая в обсуждение вопроса выпивки, ткнул в гнезда, сметенные в аккуратные курганы, еще один труженик — щуплый, полупрозрачный, светящийся изнутри мутноватым светом непития, с самодельной стрижкой и белесыми усами скобкой. Нижние веки сурового от мучений рабочего, вторую лагерную смену пребывавшего в завязке, набрякли и розово отвисли, отчего он стал похож на морского окуня. — А?
— Дементьичу на суп, — громко пошутил его товарищ, поднявший вопрос посещения поселкового райпо. — По телевизору говорили, буржуи за бугром варят птичьи гнезда на суп. Супчик-трататуйчик, посреди картошка.
И сразу стало ясно, что неведомый Дементьич — фигура яркая, источник анекдотов и шуток в обеденный перерыв. Рабочие развеселились, на душе у них стало легко. И если и было какое мимолетное сомнение в необходимости смертоубийства писклявых птенцов, то окончательно рассеялось при упоминании отсутствующего члена бригады. В самом деле, не ходить же Дементьичу голодным!
— А чего, под «беленькую» ласточка эта стрижом проскочит, чисто курица жареная! — балагурили рабочие, с удовольствием оглядывая, каким чистым и справным, без птичьих мазанок оставляют корпус отряда «Смелый».
Умом Люба понимала, что действительно курица ничем не хуже ласточки, но сердцем… Сердце Любы, ласточкин домик, вздрагивало, никак не находя подходящих слов, чтобы высказать рабочим все, что она о них думала. Если бы Люба могла выразить чувства словами, то громко крикнула бы: не убивай ласточку, которую не станешь есть после трудовой смены! Будь она умнее, разъяснила бы главенствующую роль ласточек в формировании образа Родины. Но Люба такая глупая. Что можно крикнуть о добре и зле, имея в запасе только безыдейные ласточкины песни? Ты с точки зрения научного коммунизма сформулируй. Ага, не можешь? Ну и молчи в тряпочку. Но Люба разве смолчит? Ведь знает, что ласточки, голубочки, касаточки и незабудки, в отличие от орлят, соколов и красной гвоздики, — мещанские пережитки прошлого и наносят большой вред формированию коммунистического восприятия действительности, но упрямо стоит на своем: нельзя рвать в перелеске за лагерем крошечный венерин башмачок, пряный чабрец и бархатистую заячью лапку, чтобы задушить их между страницами гербария в желании отхватить в сентябре пятерочку по ботанике. Еще в самом начале смены Люба высказывала возмущение.
— Почему, — дергая колеса коляски то взад то вперед, наскакивала она на отрядную вожатую Галю, — девиз отряда «Смелого пуля боится, смелого штык не берет!» нужно обязательно выкладывать из сбитых с сосны шишек?
— Зефирова, ты не понимаешь, что сама родная природа приходит пионерам на помощь в деле оформления территории отряда? — строго осаживала Галя. — Нужно эстетически оценивать действительность. Хорошо, если не шишками, то чем? — иронично ставила она вопрос и неприязненно глядела в упрямое лицо Любы, сидящей на истрепанном дерматине бесплатной инвалидной коляски. — «Пионер — значит первый» чем мы выложим?
