Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 102
В голосе Джошуа зазвенели печальные нотки, все, что было в нем взрывного, исчезло. И не вернулось бы, если бы так пожелала мать – женщина, безошибочно знающая, как подхлестнуть сына.
– Никогда не соглашусь, что дилемма была такова: либо подписывать договор, либо погибать, – возразила она. – Старик Гус Ром продал нас за Нобелевскую премию мира.
– Мама, ты типичный представитель своего поколения. Почему ты не хочешь признать, что вам нанесли удар по самолюбию, вас унизили, вы потеряли лицо? Так было, было, было! Зато моему поколению выпало все собирать по кусочкам и свято хранить то, чем Америка была в прошлом и что поможет ей возродиться в будущем. Пострадала твоя гордость. А у меня гордости нет. Зачем же мне ломать голову, правильно ли поступил Гус Ром, подписав Делийский договор и не втянув нас в войну, которую мы не могли выиграть? Мне это совершенно ни к чему!
Мозг Джошуа готов был взорваться и вырваться из черепа. «Спокойней, спокойней, Кристиан!» Он сжал лицо прохладными ладонями и, раскачиваясь, потирал его до тех пор, пока не перестали бугриться под кожей на висках вены. Тогда, уронив руки, он снова принялся расхаживать по комнате, но не так порывисто, а его темные глаза сверкали в провалах глазниц.
Внезапно Джошуа остановился и повернулся ко все еще завороженным его словами родным.
– Почему это должен быть я?
Ему никто не ответил, и он сам не нашел ответа на свой вопрос. Этот вопрос он начал задавать совсем недавно – в последние недели, – и родные все еще не могли понять, что он имеет в виду. Но замечали, что с каждым вечером он все более отходит от абстрактного и сосредотачивается на личном.
– Почему же я? – вопрошал он. – Я живу в Холломене, но разве Холломен – это центр мироздания? Нет! Холломен такая же жалкая старая индустриальная дыра, как тысяча других, из которых сыплется песок и им одно место – в общей могиле, где их зароет бульдозер будущего и на их месте вырастут леса. Нам твердят, что у нас есть еще несколько столетий, прежде чем ледник сметет деревья с лица земли. Довольно времени для лесов. Но когда-то – ах это когда-то! – Холломен производил рубашки, давал миру ученых, выпускал пишущие машинки, оружие, скальпели и струнную проволоку. Поощрял знания, укрывал одеждой тела, распространял идеи, не чурался преступлений, боролся с раком, давал простор музыке. Холломен – средоточие всего, что достиг человек на рубеже третьего тысячелетия. И поэтому, не исключено, город подходит для того, чтобы был избран один из его жителей.
Никто не знал, что на это ответить, но трое все же попытались.
– Мы с тобой, Джош, – тихо проговорил Джеймс.
– На все сто, – добавил Эндрю.
– И да смилостивится над нами Господь, – заключила Мэри.
– Иногда мне кажется, что он вовсе не человек, – пробормотала Мириам, стуча зубами. Готовясь лечь в постель, она сняла с себя один за другим несколько слоев одежды и натянула теплый комбинезон.
Джеймс уже лежал в кровати, согревая ноги о бутылки с горячей водой.
– О, Мири, ты знаешь его много лет и можешь так говорить? Джошуа самый человечный из всех людей, кого я только встречал.
– Но уж как-то не по-человечески, – не отступала Мириам. А затем спокойно добавила: – Он изменился к худшему. Этой зимой в нем произошли перемены. И теперь он напрямую спрашивает, почему это должен быть он.
– Нисколько не к худшему, наоборот, становится лучше, – сонно возразил муж. – Мама утверждает, что он вступает в самую силу.
– Не знаю, кто меня больше пугает: Джошуа или мама. Поэтому повторю за Мэри: «Да сжалится над нами Господь!». Джимми, малыш, где ты? Обними меня, я так замерзла.
Мышка Марта пробралась на кухню, опасаясь, что может встретить там все еще властвующую мать. Она каждый вечер терпеливо ждала, пока не убеждалась, что та сложила скипетр и царственно поднялась по лестнице, и тогда совершала набег на кухню, где готовила горячий шоколад, который любил пить, забравшись в постель, Эндрю.
Сначала она решила, что тень на стене принадлежит свекрови, и ее сердце бешено заколотилось, затем замерло и куда-то провалилось.
Но тень оказалась Мэри, а сама она стояла у плиты с кастрюлькой молока.
– Не уходи, малышка, – нежно проговорила Мэри. – Побудь со мной, и я приготовлю тебе шоколад.
– Нет, нет, не беспокойся, я сама все сделаю – правда.
– Какое может быть беспокойство, если я все равно делаю для себя? А Дрю неплохо бы для разнообразия спускаться сюда самому. Пусть подождет, ему на пользу. Ты, Мышка, совершенно его избаловала, как и мать.
– Нет, нет, я сама вызвалась, правда!
– Послушай, дорогая, почему ты всегда такая напуганная? – Мэри улыбнулась булькающей кастрюльке, добавила шоколадного порошка, помешала шоколад и, выключив газ, продемонстрировала, что предвидела приход Марты и приготовила напитка не на одну, а на три кружки. – Ты такая прелесть. – Она поставила две кружки на маленький поднос. – Слишком для нас хороша. Тем более для Эндрю. А наш Джошуа в итоге сотрет тебя в порошок.
При упоминании волшебного имени маленькое, кроткое личико осветилось.
– О, Мэри, разве он не великолепен?
Как только эта восторженная похвала прозвучала, все воодушевление Мэри улетучилось.
– Да, конечно, он именно такой.
Тон, которым это было сказано, не ускользнул от Марты, и ее лицо затуманилось.
– Я часто задаю себе вопрос… – Она оробела и замолчала.
– Какой?
– Ты что, не любишь Джошуа?
Мэри вздрогнула и посуровела:
– Я его ненавижу.
Мать волновалась: этой зимой Джошуа стал другим. Более живым, увлеченным, уверенным в себе. Более мистическим. Зрелым. Должно быть, все дело в зрелости. Ему тридцать два года – он почти достиг возраста, когда мужчина или женщина сплетают последние нити, связывающие мозг и руки в единое целое. Джошуа, как и его отец, поздний цветок. «О, Джо, почему ты умер? Ты, наконец, стал самим собой и был готов на большие дела. Но как это характерно для тебя: тебе не хватило здравого смысла завернуть в придорожное кафе, чтобы не замерзнуть в пути».
Только с Джошуа подобного не случится. Потому что в нем было больше, чем в его отце. И взял он это не только от него, но и от нее, в чем было его огромное преимущество. И она еще достаточно молода, чтобы служить ему поддержкой. Впереди у нее еще годы и годы труда. А также не израсходованная сила духа.
Со своей постелью она управлялась не менее умело, чем с остальным домом. Самое первое дело – грелка с горячей водой, она заливала ее крутым кипятком, и пусть говорят, что пробка может потечь, она заворачивала ее как можно крепче, а затем продевала в петлю ручку от ложки и делала еще пол-оборота. Заворачивала грелки в толстое полотенце, в два слоя, и между кожей и обжигающей резиной получалась махровая прослойка, а для верности детские булавки скрепляли ткань. Грелка укладывалась ближе к изголовью, где находились плечи, и накрывалась подушкой, на которую натягивалось одеяло. Через пять минут грелка перемещалась ниже, а подушка оставалась на месте; и так каждые пять минут до тех пор, пока не оказывалась там, где будут находиться ноги. В этот момент она снимала шерстяную кофту, свитер, юбку, нижнюю юбку (брюки она терпеть не могла и носила только тогда, когда выходила из дома), майку, длинные шерстяные рейтузы, колготки и бюстгальтер и со сноровкой угря – в этом движении не было ничего от женщины среднего возраста – проскальзывала в ночную рубашку, которую надевала наперекор холоду. Байковый комбинезон она бы ни за что не надела – ужасная вещь, – так же как и теплые панталоны. Хотя даже самой себе она не хотела признаться, что просто теперь в холодную погоду ей все чаще требовалось в туалет. А ночной комбинезон можно запачкать, возясь с застежками.
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 102