Но правда ли все то, что говорят? Действительно ли цыганка вступила в сговор с белым ангелом, безжалостным, как молния, чтобы убить бедного дядю Альбера? Ангел пролил кровь, а цыганка в тот же миг похитила душу убитого? И она еще курилась в его руке! И при этом, наверно, бесстыдно смеялась? И правда ли, что цыганки, эти похитительницы жизней, крови и судеб, читают будущее по ладони? Долго эти россказни не давали Люси покоя, и только папа, когда она наконец спросила его, развеял мрачную легенду, угнездившуюся в ее воображении. Но это еще не все. Тетя Коломба, едва завершив свое затверженное трагическое повествование горестным вздохом, тут же обретала второе дыхание и переходила к следующему номеру, неизбежному продолжению предыдущего. И каждый раз начинала его одними и теми же словами: «А мои бедные ноги, они такие тяжелые! Господи, какие это страдания! Я еле-еле хожу. Да ты сама посмотри, Алоиза!» И тетя Коломба приподнимала до колен юбку, чтобы продемонстрировать свои больные ноги, бесформенные, чудовищно распухшие, затянутые в серые шерстяные чулки. Ноги, точно церковные колонны, подумала пораженная Люси, когда впервые их увидела. «Это все мой флебит!» — причитала тетя. Таинственное слово «флебит» наводило на Люси такой же страх, как белый ангел-убийца, мерзость, падающая с неба, и вызывающе курящаяся цыганка. Ноги тети Коломбы были похожи на толстые дубовые колоды. Но чем это все кончится? Не превратит ли колдовской флебит тетю Коломбу в дубовое бревно?
«Бедные мои ноги! — стенала тетя, опуская подол. И продолжала еще более горестным тоном: — Из-за них я прикована к креслу, каждый шаг стоит мне чудовищных мук! Эти чертовы ноги уже совершенно не носят меня, это я их таскаю. Ну прямо как ядра каторжника! Из-за них я не могу сходить на кладбище навестить могилку моего бедного Альбера…» И тут вторая часть достигала своего апофеоза — надмогильного плача. «Слава Богу, — продолжала тетя Коломба, — вместо меня туда ходит Лолотта и ухаживает за могилой моего дорогого Альбера». Лолотта — верная служанка тети Коломбы. Она всю жизнь услужала ей, а также покойному дяде Альберу. «Месье Альбер», — почтительно называла она его. Поговаривают, будто в былые времена добрейшая Лолотта услужала месье Альберу с особым рвением и заботливостью; она якобы ни в чем не отказывала своему хозяину и даже пускала его к себе в постель. В оправдание бедного месье Альбера следует сказать, что ложе законной жены большую часть года оказывалось для него под запретом. Дело в том, что Коломба, которая во всем прочем относилась к мужу исключительно нежно, испытывала глубочайшее отвращение к «этому самому», как она сама признавалась, используя весьма стыдливую терминологию. Потому она пользовалась любым предлогом, чтобы провести ночь в непорочной чистоте, иными словами, спокойно и без помех поспать. На все большие церковные праздники, на весь Великий и Рождественский посты, а также целиком на весь месяц май она устанавливала строжайшее воздержание, потому как — наставительно утверждала она — «нельзя предаваться блуду ни в день Непорочного Зачатия, ни с третьего дня поста до самой Пасхи, ни в чистый Богородичный месяц!» Лолотта же, напротив, не гнушалась плотскими радостями. Поговаривали даже, что она очень любила «сладенькое». Люси не очень понимает дурацкие слова, которые взрослые ни с того ни с сего вставляют в свои разговоры, но она их слышит и за неимением лучшего сама придумывает, что они значат. В общем, получается, что дядя Альбер вовсе не страдал из-за приступов чистоты и целомудрия супруги, имея под боком безотказную любовницу. Для Коломбы же ситуация эта была отнюдь не тайна, но она вовсе не возмущалась, а воспринимала ее крайне благожелательно. Лолотта для нее была как сестра, и поскольку та получала удовольствие от того, что у самой Коломбы вызывало лишь отвращение и тоску, а главное, поскольку благодаря этому Альбер был удовлетворен и не делал поползновений покинуть семейный очаг, все складывалось как нельзя лучше. Единственное, надо было сохранять видимость. Но люди вовсе не дураки, и связь Альбера Лормуа с Лолоттой ни для кого не была секретом. В маленьких городках все всё друг о друге знают и с удовольствием смакуют любое тайное событие, свершающееся за запертыми дверями соседей. У жителей провинции способность зрения проникать сквозь все преграды доведена до совершенства, а уж остротой слуха они могут соперничать с летучими мышами. Потому-то Лолотте дали прозвище Лолотта По Праздникам.
У тети Коломбы просто какой-то культ могилы ее дорогого Альбера. Будь у нее средства, она воздвигла бы над могилой часовню. Однажды тетя даже сменила надгробие, потому что оно «очень обветшало и плохо выглядело». На его месте она поставила монументальную надгробную плиту черного мрамора, на которой велела выбить большими золотыми буквами имя и даты жизни своего усопшего супруга — Альбер Лормуа — 1891–1956, — а также свое имя — Коломба Лормуа, урожденная Паскье, — и даты, правда, последняя осталась незавершенной — 1899–19..; две последние цифры выбивать было рано. В дни, когда тетя Коломба особенно плохо чувствовала себя и на нее накатывало уныние, она с обреченным видом говорила: «И все-таки надо было сказать каменотесу, чтобы он выбил и шестерку, потому что с такой болезнью, как у меня, никто десяти лет не протягивает». На что Алоиза спокойным и ободряющим тоном отвечала: «Тетя Коломба, припомни: ты это говорила уже в конце пятидесятых, но как видишь, ты еще с нами. Жди спокойно своего часа, ведь когда бы он ни пришел, это всегда будет слишком рано». — «Но ведь не так уж трудно было бы переделать пятерку в шестерку», — возражала тетя Коломба. — «Но если переделывать шестерку в семь или восемь, можно очень испортить плиту, а она у тебя такая красивая». — «В восемь! Пожалуйста, не произноси таких ужасов! Мне только не хватало дожить в моем состоянии до восьмидесятых годов! Почему уж тогда не до девяностых? Ты этого хочешь? Нет, нет, с меня хватит, я сыта по горло!» — «И все равно надо жить, — не уступала Алоиза. — Ведь я же живу, хотя потеряла своего любимого Виктора!» — «Ну, это совсем другое дело, — отвечала тетя. — Ты была тогда молодая, да ты и сейчас еще молода. А потом, ты снова вышла замуж, и твой Иасинт жив». — «Ах, Иасинт…» — пренебрежительно бросала Алоиза, легонько пожимая плечами. — «Ну, хорошо, хорошо, — соглашалась Коломба. — Это был брак по расчету, я понимаю, но ведь у тебя же еще есть и дети». — «Да, ты права, у меня есть мой Фердинан». — «И Люси!» — дополняла Коломба, бросив взгляд в угол гостиной, где маленькая Люси играла или рисовала. — «Ну конечно же, конечно же, и Люси», — подтверждала после некоторой паузы Алоиза. Люси, которая во время этих визитов к тете Коломбе сидела в сторонке, занимаясь своими игрушками или рисуя, слышала все, что говорили обе женщины. Нередко к ним присоединялась Лолотта-по-праздникам. И хоть временами они старались понизить голос, Люси не пропускала ни одного слова из их разговора, даже если со стороны казалось, будто она всецело занята игрой, рисованием или кошками, живущими у тети Коломбы, — здоровенным котярой Фанфаном, сиамской кошечкой Финеттой и ангорской Гризон. Голоса женщин смешивались с мурлыканьем кошек, их слова расплывались в свете, заливающем комнату, но время от времени какое-нибудь словцо отделялось от остальных, то словно легкое перышко, что кружится в воздухе, то как стрекочущее насекомое, усевшееся на шею или на затылок Люси. Диковинное насекомое; укус его сначала почти и не чувствуется, но рана потом остается глубокая.
