Он подошел ко мне, остановился и как-то по-особенному, натужно тявкнул.
Уж не силился ли он вымолвить слово? Он-то ведь видел и знал.
Я положил ему руку на спину и почувствовал, как тяжело вздымаются его бока.
Спина была мокрая.
Заподозрив неладное, я достал спичку, осветил свою руку.
Она была в крови.
Василий Алексеевич осмотрел, ощупал Заливая.
– Радуйтесь, что собаку не потеряли, – сказал он хмуро. – Пустяками отделался – царапина.
Я подумал: «У нашего невидимки совсем не призрачные когти и зубы!»
За гумном горел костер. Я с удивлением увидел около него лохматого Сингала и колхозного пастуха – старика Митрея.
Сверху на костер надвинулась тьма. Старик сидел, как в шалаше.
– Что ты тут делаешь, дед?
– Да, вишь, овечку свежевать дали. Зверь утресь задрал, туды его когти! От силы прогнали.
Мы с Василием Алексеевичем переглянулись.
– Медведь?
– Волк?
– Да нет, какие тут волки-медведи!
И вот дед сказал слово, которого нам так недоставало:
– Рысь.
Как свет включил: мгновенно объяснил все наши переживания этой ночи.
Заливай бросил след русака, напав на рысий след.
Рысь царапнула его в схватке. Потом, спрятав страшные свои когти в бархатные лапы, бесшумно и незаметно проползла мимо меня под жальником. Так бесшумно и незаметно, как могут красться одни только кошки.
Василий Алексеевич не мог признать ее за кустами в лунной мгле: рысь в этих местах – зверь проходной, совершенно случайный; нам и в голову не приходило, что можем с ней встретиться.
Я переживал сказку, думая о происхождении слова «жальник». Но если б я вспомнил короткое слово «рысь», это заставило бы меня иначе смотреть перед собой. Я бы искал глазами не качающуюся тень скачущего зайца, а стелющуюся, переливающуюся тень ползущей, крадущейся кошки.
И это коротко рычащее слово очень легко тогда могло бы превратиться в пушистую рыжую шкуру.
Чайки на взморье
Когда станешь взрослым,
не презирай мечты твоей юности.
Испанская поговорка
Рано утром, когда в дачном поселке все еще спали, на берег моря вышел человек с седеющими висками, с глубокими, но сияющими, как у ребенка, глазами. Широкополая шляпа едва ли могла бы удержаться на его непокорных волосах, если бы дул хоть небольшой ветер. Но был штиль.
Когда-то в детстве этот человек провел одно лето здесь – на взморье. Теперь он приехал издалека: ему пришла фантазия вновь посетить это памятное ему место.
Все изменилось тут. Где были сосны да жалкие лачуги рыбаков, теперь рядами стояли нарядные дачи горожан, цвели сады. Лишь руководствуясь очертаниями берега, мог он узнать места, где купался, ловил пескарей, колюшек, играл с товарищами.
Да и его вся жизнь изменилась с тех пор до неузнаваемости. Чем он был тогда? Одиноким, обиженным судьбой мальчиком. А теперь?..
Но море – море осталось тем же. Лишь отмели на нем несколько переместились. И так же над ним летали белые чайки.
Чайки кричали.
Человек прислонился спиной к столбу, сложил на груди руки, закрыл глаза.
Чайки кричали.
Призрачный сон воспоминаний охватил человека…
Недалеко от берега на песчаной отмели стояли чайки. Белоперые свои тела держали горизонтально, – точно плыли, но шеи вытянули вверх, клювы повернули все в одну сторону: туда, где, расширяясь, исчезают берега залива, где открывается безбрежное море.
На них, не отрываясь, смотрел мальчик. Он лежал на берегу под сосной, у небольшого обрывчика. Вихрастую голову положил на руку. Его задумчивые глаза были глубоки, темны – и казалось, удивляются всему, что видят перед собой.
Когда лежишь так и смотришь вдаль, мир кажется разрезанным пополам на плоское и выпуклое; и все в нем становится как-то необыкновенно и удивительно.
Мальчик сам не знал, почему его взгляд притянули чайки. Потому ли, что пятно их блестящего белого оперения на золоте отмели было очень ярко и красиво? Потому ли, что эти красивые птицы всегда будили в нем неясные мечты, неопределенные желания?
Чайки стояли неподвижно, безмолвно, и в этой неподвижности, в безмолвии и в высоко поднятых тугих шеях птиц была большая серьезность, почти торжественность. Был час полуденной тишины, передышки, и ни одна из птиц не слетала покружиться над зеленой волной, высмотреть в ней рыбку.
Полдень был знойный. Расплавленный воздух струился над берегом, заставляя дрожать все очертания, и утомлял глаза. Маленькие плоские волны мелодично шипели, набегая на песок. Пахло тиной, морской пеной, сырыми пухлыми камышинами, которые выкинуло и оставило на берегу море.
Мальчик оторвал утомленный взгляд от чаек. Глаза его бесцельно стали блуждать по зеленой глади моря.
Шли три серокрылые лайбы. Далеко за ними – на фарватере, – густо дымя, медленно-медленно тащил три продолговатые баржи черный, как водяной жук, буксир. Навстречу ему стремительно несся плоский серый миноносец. Он далеко за собой повесил длинную полосу дыма.
Глаза мальчика разгорелись. С минуту он жадно следил за миноносцем. Потом горько вздохнул и отвел от него взгляд.
Вдруг одна из чаек подняла над спиной узкие с черными концами крылья. Держа их так, сделала два неловких шага к краю отмели и, ударив крыльями по воздуху, поднялась над водой…
Сейчас же все ее подруги повернули к ней головы и закричали резкими, хриплыми голосами – сначала протяжно, под конец – отрывисто, крутыми вскриками.
Никогда не мог мальчик спокойно слышать их громких, пронзительных криков.
Один раз ему все-таки удалось побывать на настоящем морском судне. Да еще на каком – на военном! Волна перехлестывала через катер, на котором подъезжал мальчик, била в высокий стальной борт броненосца, а броненосец даже не покачивался. И низко над волнами и высоко над пушками и мачтами броненосца летали чайки. Уже вернувшись на берег, мальчик все еще слышал их пронзительные крики.
Их крик иногда чудился ему даже в далеком от моря городке. От их крика сосало под ложечкой, хотелось куда-то бежать, хотелось чего-то необыкновенного.
Чайка сделала круг над отмелью и, выправив полет, направилась к чему-то темному, что покачивалось на пологих волнах между отмелью и берегом.
Мальчик вдруг сел. Глаза его расширились от изумления.
Темный предмет то исчезал, то снова показывался, поблескивая углами на солнце.
Мальчик хорошо разглядел его: это был медью по углам окованный сундучок – точь-в-точь такой, в каком рылся на броненосце матрос в кубрике.
