— Сегодня ты приносишь счастье всем женщинам, — сказала она, пока они кружились по залу. — Понятно, что все хотят танцевать с тобой. И я тоже.
Она поцеловала его — Карл не успел увернуться. А мать уже передала сына какой-то великанше с всклокоченными волосами, которая так пылко прижала его к себе, что он чуть не задохнулся. Наконец — Карл еле дышал — ее сменила сухая, словно дерево, женщина, с испуганными глазами; однако в объятиях Карла она расслабилась и стала такой умиротворенной, что вообще не хотела его никому уступать. Она даже заплакала от счастья или от горя, а глаза ее сделались бархатными, когда какая-то коренастая женщина все же перехватила у нее Карла. А танец все продолжался, словно бешеная гонка. Круг ожидавших женщин становился все меньше: каждая протанцевавшая с ним возвращалась на свое место за столом. Под конец праздника танцевали только молодые женщины. Хрупкая. Крупная. Хохотушка. Тихоня. Косоглазая. Неловкая, она все вскрикивала от радости. Все, ну почти все. Потому что женщина с веснушками не пригласила его. Она тихо сидела в одиночестве за столом, не сводя с него глаз, и все-таки не подошла. И он тоже не осмелился пригласить ее, но зато протанцевал второй раз с Эльзой и третий раз с Хильдой. Так что она осталась единственной, пропустившей танец с Карлом, который приносил счастье. Когда после английского вальса музыканты начали собирать инструменты, она приподнялась, вся пунцово-красная, словно хотела попросить сыграть еще один, последний танец, но снова села. Да и Карл уже сидел и болтал с парнями. Они говорили про Панамский канал, точно присутствовали на его открытии, и про битву при Марне. Карл рассказывал о летчике Ёлерихе, конечно немце, который установил новый рекорд высоты — больше восьми тысяч метров. Он говорил только для женщины с веснушками, и действительно она издалека очень внимательно слушала его. В конце концов голова его совсем пошла кругом от восторга. Карл больше не понимал, он ли это говорит или все-таки кто-то другой. Все говорили одновременно и сами по себе… В какой-то момент он поднял глаза, может быть, потому, что шум голосов стал тише. Зал опустел. Дядя и два двоюродных брата убирали тарелки, бокалы и графины. Они отбрасывали громадные тени — еще горело несколько ламп, — и на стенах большие лапы комкали бумажные скатерти. Звук был, как от пушечных выстрелов. Зал выглядел разоренным: опрокинутые бутылки, осколки стекла, оборванные гирлянды. Карл смутно видел, словно через матовое стекло, как одна из кузин пыталась заползти под стол. Но тут дошла очередь до его стола, и он попытался встать. Ноги плохо держали Карла. Бокалы прочь, графины долой, бумажная скатерть полетела в ивовую корзину, но ему все-таки удалось спасти один цветок, который пахнул еще сильнее, чем прежде. Он несколько раз понюхал цветок, а потом засунул его в карман брюк. За столом никого не осталось. Лишь молодой человек, с которым несколько часов тому назад они обсуждали достоинства и недостатки «форда Т», откинувшись на спинку стула, храпел, разинув рот. Хозяин опрокинул юношу на пол, но тот даже не проснулся. Только когда Карл потряс его, он открыл глаза, захлопнул рот и встал на ноги. А потом отвел Карла, причем оба держались друг за друга, в пристройку к постоялому двору. Может быть, в амбар, во всяком случае, в какое-то большое помещение. Там было темно, хоть глаза выколи, и пахло сеном. Они еще немного подурачились, пока из темноты сразу несколько голосов не осыпали их бранью. Очень может быть, что в них даже полетел ботинок; Карл почувствовал легкий ветерок и услышал у себя за спиной глухой стук. Он упал в сено. Справа и слева храпели спящие мужчины. Были ли в амбаре и женщины, Карл не знал; он еще никогда не слышал, как дышит во сне женщина, но не мог себе представить, чтобы она издавала такие громкие, такие грубые звуки.
Он почти провалился в царство между сном и явью — мелькающие картинки, далекие звуки, неясные голоса, — но тут почувствовал на своей щеке чье-то дыхание, чье-то тело рядом с собой. Женщина.
— Тсс! — едва слышно раздалось около его уха.
Чьи-то губы целовали его, и, поначалу окаменев от ужаса, Карл вскоре тоже принялся целовать в ответ. Он вдыхал аромат женщины, который напоминал ему что-то знакомое. Потом что-то прошептал, и мягкая рука закрыла его рот. Тогда он замолчал. Вторая рука нежданной гостьи гладила его, потом он почувствовал ласку обеих рук. И его руки — а губы все целовали — двигались туда, где им были рады. А рады им были везде. Теперь уже женщина вздыхала, тихо, не отрывая своих губ от губ Карла. Один раз, может быть, потому, что Карл сделал резкое движение, кто-то из спящих рядом захрипел, словно просыпаясь, перевернулся на другой бок, так что гостья, которая полулежала на Карле, замерла. Карл тоже лежал неподвижно, как бревно. Когда храп возобновился, ее губы снова стали мягкими, губы Карла — тоже…
Внезапно она исчезла, даже не попрощавшись. Карл сел, уставился в темноту и пошарил вокруг себя. Ничего. Никого. Ни малейшего движения воздуха, которое говорило бы о том, что кто-то пробежал по сену. Кто была его нежная гостья?.. Карл так быстро заснул, что во сне ему продолжало сниться свидание, словно оно и не кончалось. А может, все это и было только сном?
Когда он проснулся, сквозь щели в стене светило солнце. Над ним, высоко наверху, соломенная крыша. Он поднял голову. И правда, сено от стены до стены. Карл был один. Ни души, даже вмятин от спящих тел на сене не осталось. Зато с улицы слышались голоса. Много голосов. Тогда он встал — голова трещала, горло пересохло, точно пыли наглотался, — стряхнул с куртки соломинки, надел шапку и вышел из амбара. Косые утренние лучи солнца. Он зажмурился. На краю колодца, сделанного из выдолбленного дерева, сидели отец и мать. Они встретили его сияющими улыбками. Он опустил голову в бадью. Потом начал пить, так жадно, словно готов был выпить весь колодец.
На площади, которая поднималась к похожим на крепости жилищам, расположенным далеко наверху, толпились люди. Одетые в грубые куртки и толстые юбки из одинакового материала, они стояли возле рыночных прилавков, на которых пирамидами был выложен козелец. Картошка с налипшей землей. Темно-красная свекла. А еще кожаные сумки и чугунные сковороды. Свечи, какие Карл видел в церкви. Черная и белая смородина. Он шел вдоль рыночных рядов (родители шли за ним) и узнавал многих покупателей. Да, собственно, почти всех. Вчера они были на его празднике. Правда, сейчас никто не обращал на него никакого внимания. Например, одна из тетушек разговаривала со стариком, который так долго тянул последнюю ноту, и оба они не заметили приветствия Карла. Дядя и двоюродный брат прошли мимо него, не прерывая своего разговора. А один из стариков-«банщиков» даже наскочил на Карла и все-таки, казалось, не узнал его. У прилавка, заваленного свежевыловленными угрями — неужели они их едят? — стояла Эльза. И она не поздоровалась с ним. Немного дальше за столом стояла Хильда, она продавала серые клубни, может, корни горечавки. Карл кивнул ей, так и не поняв, подмигнула она ему или это солнце отразилось в стеклах ее очков. Зельда, его кузина, равнодушно прошла мимо него.
По давешнему переулку, похожему на волнующееся море из булыжников, Карл шел, широко расставляя ноги, и все-таки ему чудилось, будто его мучает морская болезнь. На этот раз он удачно миновал лужи, оставленные мулами. Кузница в конце переулка оказалась закопченной ямой. Три гроба перед ней действительно были уложены с особой тщательностью. Какой принадлежал женщине с веснушками? Карл дотронулся до одного из них так быстро, так мимолетно, что родители ничего не заметили. Он не был уверен, что коснулся ее гроба; но этот гроб из почти белого дерева показался ему приятней других.
