17
Предположим, Эрминия могла бы писать ему по-испански или по-французски. Предположим, она бы не подумала о том, что нужно пощадить его душевный покой. Предположим также, что ее письма не досматривались цензурой. Тогда она наверняка написала бы ему, что Вена оказалась для нее горьким разочарованием. И дело было даже не в представшем перед ней затрапезном облике города, не в язвительных и злобных насмешках обитателей Вены или в опасностях и трудностях пятого года войны, а в отношении к ней его сестры Розмари: она смотрела на Эрминию как на соперницу, которая увела у нее родного брата. В то время у Розмари был магазинчик дамских шляпок в самом центре города на Хегельгассе, 5, позади театра-варьете «Ронахер». Выучившись на модистку, она стажировалась в престижных шляпных салонах Мюнхена, Берлина и Парижа. От тех лет, наряду с предприимчивостью и обретенным мастерством, у нее остались хорошее знание французского, склонность к светской жизни и воспоминания о новогодней ночи, проведенной с Луисом Тренкером[10]в гостинице «Четыре времени года». Она была стройна, симпатична и самозабвенно влюблена в себя. Эрминия, напротив, не придавала своей внешности никакого значения. Для нее важнее было образование, доверие к людям и забота о ближнем. Кроме того, на ее долю выпало слишком много страданий, чтобы ей могло прийти в голову обращать особое внимание на свой лишний вес или косметику. Поэтому золовке она казалась неуклюжей и малоэлегантной по сравнению с бывшей возлюбленной Карла из Риги, с которой Розмари еще долго переписывалась. Я не понимаю своего брата, сказала она однажды. Юлиана была гораздо привлекательнее тебя. И потом Карл, да он достоин другой женщины! Может быть, это, а может, какое другое замечание так глубоко задело Эрминию за живое, что она обливалась горючими слезами на глазах у Розы-Марии, которая никогда не видела до этого свою мать плачущей, а потому не знала, как вести себя в подобной ситуации. «Я лишь положила руку ей на лицо. В свои шесть лет я тогда ничего не понимала, тем более когда говорили по-немецки, только чувствовала какое-то давление. Присутствие чего-то чужого». Сама же Розмари, если была уязвлена, реагировала иначе — она наказывала окружающих многочасовым молчанием, «чудовищным молчанием», как, например, Эрминию, когда та предостерегла ее от очередного ухажера, вмиг промотавшего сбережения Розмари за игровым столом.
В первый же день она назвала Розу-Марию, или Розетту, другим именем. Так не пойдет, сказала она в трамвае, у нас с ребенком не может быть одинаковых имен, так всегда будет неясно, о ком из нас идет речь. Как насчет Глории? У них не было возражений, или они просто не осмелились возразить. Глория ходила в детский сад, потому что тетя считала, что она должна выучить немецкий, и Эрминия тоже учила немецкий, в школе Берлица на Грабене, и вела хозяйство Розмари в небольшой квартирке на Ангерерштрассе, которую старый Секвенс оставил своей дочери.
Однажды Эрминия забрала дочь из детского сада раньше обычного. Знаешь, к нам в гости пришел твой дедушка, отец твоего отца. Дед — высокий, как Карл, и неразговорчивый, как Розмари, — принес девочке целый кулек конфет, круглых, разноцветных конфет военного времени, обсыпанных сахарной пудрой. На следующее воскресенье он пригласил их на обед в свой маленький садовый домик под Веной, у подножия горы Бизамберг. Секвенс уже давно был женат на своей первой любви, Катарине; его первая жена, мать Карла, умерла в 1929 году. Жаль, что ее уже нет, сказала однажды Эрминии соседка, фрау Шемица. Я, конечно, извиняюсь, но только она была совсем другой, чем ее муж и дочь. Она, как и положено, баловала бы вас от души!
После ухода деда Глория стала клянчить:
— Мамочка, мне так хочется конфетку!
— Не сейчас.
— Пожалуйста, ну пожалуйста!
— Хорошо. Но только половинку.
Эрминия взяла конфету, разломила ее пополам… и застыла в ужасе: внутри была патефонная игла. Она взяла вторую конфету, разломила — опять игла. И в третьей тоже.
— C’est pas possible[11], — прошептала она. — Твой дедушка, он что, хочет убить нас?
Дрожащими руками она затолкала разломленные конфеты назад в кулек, отодвинула его в сторону и прижала Глорию к груди.
— Вместо того чтобы помочь нам, они хотят нас извести.
Она тяжело дышала.
— Иди, — сказала она потом Глории, — поди поиграй.
Возможно, патефонные иголки в конфетах были глупой шуткой и попали туда не по злому умыслу, а по недосмотру или были просто выходкой какого-то шалопая, который не имел в виду никого конкретно, уж тем более Эрминию и ее дочь, но, к сожалению, они стали последним звеном в цепи оскорблений в действиях Розмари и проявления высокомерия и подозрительности со стороны остальных родственников. Им казалось опасным быть связанными кровными узами с семьей, в которой муж сидел в концлагере, а жена была иностранкой. Кроме того, Эрминия и в Вене отказывалась при объявлении воздушной тревоги спускаться в бомбоубежище. Соседи говорили ее золовке, вы знаете, это уже слишком, и Розмари приняла решение: Эрминия с Глорией должны уехать куда-нибудь в сельскую местность, где нет бомбежек. Она поддерживала связи с влиятельными людьми, да и сама была членом нацистской партии, о чем впоследствии стало известно ее племяннице (шляпный салон был в свое время экспроприирован у еврея и передан ей в собственность как арийке), так что в скором времени Розмари точно знала: 6 июля их эвакуируют. В Баварию, в Верхний Пфальц.
— В Баварию? — спросил старый Секвенс. — Почему ты отправляешь их так далеко? Когда Карл выйдет на свободу, он не найдет их.
— Ну что ты, — сказала Розмари, — у нас же будет их адрес.
18
В деревне Клардорф-Цильхайм, округ Бургленгенфельд, крестьяне выделили им каморку. Голые, потрескавшиеся стены, дощатый пол, одна кровать. Ни стула, ни шкафа, ни плиты для приготовления пищи. Даже бургомистр увидел в этом что-то неладное: что это такое? Почему здесь ничего нет? Крестьянка то ли насмешливо, то ли с чувством правоты ответила грудным голосом: для француженки и так сгодится. Но бургомистр почувствовал себя задетым за живое как ответственное за исполнение должностное лицо, и крестьянам пришлось принести по его приказанию два стула, шкаф и круглый стол. Нашлась даже тумбочка, на которую Эрминия поставила фотографию Карла тридцать первого года. А теперь, сказал бургомистр, вам дадут поесть. С чего это, у нас у самих ничего нет. Но в конце концов они приготовили им с недовольным выражением лица яичницу из четырех яиц и, скрестив руки и прислонившись к кухонному буфету, пристально наблюдали за исчезновением каждого проглоченного куска. Тогда я опять почувствовала эту пропасть, говорит Роза-Мария, между нами и ими. Да и в школе было не лучше. Там ее обзывали дурехой-француженкой.
Эрминия, однако, не сдавалась. Главное — работа! Где-то она раздобыла швейную машинку и принялась укорачивать брюки, ставить заплаты на рубашки, лицевать куртки. Иногда она работала в поле. Женщины платили ей лапшой, половинкой каравая, иногда куском копченого окорока. Война приближалась к концу, это выражалось в том, что из восточных земель Германии прибывало все больше обозов с беженцами, женщин с детьми и стариков, за своей бедой они не хотели видеть беду других. Эрминия сидела за швейной машинкой и для них тоже.
