— А мне нравится Джон, — возразила Джуин, которая, по мнению Элли, была чрезмерно лояльна по отношению к родственникам. — И Джеральдин вовсе не безобразно толстая.
— Я этого не говорила.
— Говорила. Ты сказала, что Люси безобразно растолстеет, как ее мать.
— На самом деле я сказала, что она выйдет замуж, как ее мать. И безобразно растолстеет.
— Что означает то же самое.
— Нет, не означает. И вообще, я говорила не об этом, а о том, ради чего это все.
— Ради чего это что?
— Мотив — вот что мне больше всего не нравится. Подспудные мысли. Что, они посылают своих детей в частные школы, чтобы те стали нейрохирургами, или учеными, или — как вариант — известными журналистами? Или они посылают их туда, чтобы потом в гольф-клубе похвастаться этим своим снобам-приятелям?
— А тебе не все равно?
— Нет, — с жаром ответила Элли, потому что ей действительно было не все равно.
Она часто и во всеуслышание заявляла, что раз государственное образование было достаточно хорошо для ее дочери, то значит, что оно достаточно хорошо и для любого другого ребенка («И все-таки, — как однажды насмешливо заметила Кейт в разговоре с Джеральдин, — это образование не настолько хорошо, чтобы Элли не приходилось регулярно наведываться в школу Джуин, надоедая учителям и указывая им на ошибки»). Это заявление Элли являло собой один из тех принципов, что она вынесла с баррикад своей бурной молодости. Но, как и другие ее принципы, он полностью находился во власти ее тщеславия. Да что там Джуин: раз государственное образование было достаточно хорошо для Элли Шарп, то оно достаточно хорошо для всех.
— Тогда почему ты продолжаешь дружить с Горстами? — поинтересовалась Джуин. — Зачем вообще видеться с ними? Зачем приставать ко мне, чтобы я пригласила Люси? По-моему, ты ее терпеть не можешь.
— Это потому что я думаю о тебе. Тебе нужна компания. И честно говоря, Джуин, мне кажется…
В этот момент зазвонил их радиотелефон.
— Спасенная звонком[5], — обыграла Джуин название сериала.
Она взяла телефон, подождала, пока он прозвонит раз, другой, третий, и только потом нажала на кнопку «Соединение». И не странно ли, что как только она это сделала, в эфире как будто появилась дыра, как будто раскрылся туннель длиной в мили, а в ширину — достаточно просторный для того, чтобы встретились и разошлись два голоса?
— Да? — сказала она довольно неприветливо. И потом: — Да, она дома.
Однако она не сразу передала телефон матери, а посидела с ним еще некоторое время, взвешивая его в руке и по-прежнему удивляясь этому чуду технологии, которое позволяло вторгаться в жизни других людей — этому потайному ходу на Лакспер-роуд в Тутинге, где жил…
Ее щеки вспыхнули румянцем, она резко поднялась и протянула телефон матери.
— Кейт, — коротко сказала она. И без особой необходимости добавила: — Тебя.
— Меня? — Принимая из рук дочери телефон, Элли заметила ее волнение и — чудовищная проницательность! — догадалась, чем оно вызвано. — Привет, Кейт, — сказал она в трубку, глядя всезнающими глазами на несчастную Джуин. Но: — Да-да… — повторила она и тут же вся подобралась, физически поднялась навстречу проблеме, сосредоточилась. — О, боже… Конечно, я понимаю. — Привыкшая к многосторонним переговорам, она одновременно стала вводить в курс дела Джуин: — У Кейт сейчас Наоми, — громким шепотом сообщила она ей. — Нет-нет, Кейт, это я говорила с Джуин. У Наоми, кажется, опять нервный срыв… Да, само собой, я приеду. Она хочет, чтобы я поехала и поговорила с нашей легкомысленной подругой. Нет, ничего. Я выезжаю прямо сейчас. Представляешь, что там творится? Бедная старушка Кейт! Да, я как раз говорила Джуин: «Бедная Кейт». Я буду через час. Пока.
— Из-за чего сыр-бор? — спросила Джуин с показной беззаботностью, принимая у матери телефон.
— Просто Наоми опять дурит.
— Да из-за чего? Что случилось-то?
— Она бросила своего Алана. Свалилась на голову Кейт и в настоящее время безутешна.
— А зачем позвали тебя?
— Ну, утешить ее.
— Но если она…
— Значит, я должна убедить ее не расстраиваться. С ней надо проявить твердость, а Кейт, как известно, на это неспособна. Она даже не знает, что означает это слово. Она, в сущности, тряпка, грубо говоря. Конечно, она славная, и милая, и добрая, и все такое, но… — Фразу закончила ироническая усмешка, в которой было все, что Элли думала о доброте: перехваленная добродетель, пригодная только для трусов. Только бы никто не назвал доброй ее. — Она сказала, что уже целый час уговаривает Ла-Маркхем, и чем больше уговаривает, тем больше льется слез.
— И ты теперь летишь на помощь? — Джуин изо всех сил притворялась безразличной.
— Ага. Ты поедешь со мной?
Джуин изучила обгрызенный ноготь на своем пальце, отгрызла от него еще чуть-чуть, снова изучила его.
— Да нет.
— Как хочешь.
Элли осушила свой стакан и, задевая на ходу розовые шары гортензии, вошла в дом через стеклянную заднюю дверь.
Джуин посидела на лужайке еще минут пять, безуспешно пытаясь научить Маффи подавать лапу, а затем они оба, разочарованные друг в друге, тоже проследовали внутрь.
В холле они застали Элли — одетую в красный комбинезон с открытой спиной и в туфлях на высоченных каблуках.
— Тебе обязательно надевать эти туфли? — запротестовала Джуин, морщась, хотя туфли как раз были наименьшим злом. (Любовный роман Элли с одеждой был самым продолжительным и самым неблагодарным в ее жизни.)
— Чем они тебе не нравятся?
— Ты в них как из инкубатора. Все в таких ходят.
— Это, милое мое дитя, «Валентино». За две с половиной сотни.
— Все равно они какие-то заурядные.
— О, моя консервативная дочь! — Элли достала из сумочки помаду и зеркальце и нарисовала себе такое злобное лицо, какое напугало бы и лошадь. — С возрастом это пройдет, не сомневаюсь. Так, меня некоторое время не будет, как говорил капитан.
— Какой капитан?
— Тот капитан. Капитан Оутс[6].
— А-а.
— Очень галантный джентльмен. Так, не забудь поесть, ты слышишь меня? В холодильнике есть салями.
