Она накинулась на меня:
— Я не нуждаюсь в твоих советах. И в твоем любопытстве тоже. И если ты думаешь, что люди здесь странные, то держи свое мнение при себе!
— Может, объяснишь… — начала было я, но мама прервала меня:
— Я всегда говорила тебе, что не могу этого сделать. И я не желаю, чтобы ты лезла не в свое дело.
Но тут уж я распетушилась и стала настаивать на своем, несмотря на то что мне довольно грубо дали понять, чтобы я не делала этого:
— Но это мое дело!
— Что ты имеешь в виду?
— О, мама! — Эмоции захлестывали меня. — У меня же есть право хоть что-то знать о своих родителях! Ты никогда не рассказывала мне об отце и о том, как так вышло, что ты живешь здесь. Я даже не представляю, почему меня так долго держали в стороне, а ты так редко виделась со мной! Я не могу этого понять!
Неожиданно мать села, и гнев ее утих, и теперь она выглядела совершенно потерянной и стала как-то ближе и роднее. Я и раньше подозревала, что она несчастна, но теперь в этом не приходилось сомневаться.
— Я не хотела расстраивать тебя, — заговорила я снова, потому что даже мысль о том, что я ее обидела, была для меня невыносимой.
— Милая моя, — глубокий вздох исходил как будто прямо из ее сердца, — я не виню тебя за твою любознательность. Она вполне объяснима, и ты так мила со мной. У тебя замечательный характер, Верунчик, ты с самого детства такая. Я всегда считала неправильным, что ты живешь вдали от меня и у тебя украли твой родной дом, на который ты имеешь все права…
— Но вот ведь он, мой родной дом, и я вернулась сюда. — Я опустилась на колени около ее кресла, взяла маму за руку и прижалась к ней щекой.
Она выдернула ее, будто испугалась таких проявлений чувств, но почти тут же снова дала мне ладонь и позволила погладить.
— Нет, Верунчик, это не твой законный дом. Мы живем здесь просто из милости сэра Джеймса, — прошептала она.
— Имеешь в виду, что ты здесь простая прислуга, а мне позволено жить с тобой, как твоей дочери?
— Насколько я знаю, домашняя прислуга канула в Лету, — сухо рассмеялась мама. — Но я и вправду нечто вроде поварихи-экономки, как ты выразилась, а ты просто моя дочь, так что мы — люди маленькие.
— Не такие уж и маленькие, раз ты живешь здесь все это время. Ты же всегда уверяла меня, что тебе здесь хорошо платят и очень уважают. — Она кивнула, и я продолжила: — Но я никогда не понимала, как ты могла позволить себе содержать меня в такой дорогостоящей школе, да еще эти перелеты и все такое.
Мама снова отстранилась от меня, поднялась, взяла поднос и понесла его в раковину. Она не позволила мне даже вытереть чашки и снова отправила меня в кресло, сказав, что я могу начать помогать завтра, но сегодня — мой первый день дома, и она рада поухаживать за дочкой. Я видела, что мое замечание подняло в ней новую волну, но ответ ее был достаточно спокойным:
— Я могла позволить это себе. Я никогда никуда не выходила. Копила каждый заработанный шиллинг.
— Но дорогая форма, и карманные деньги там, в католической школе, и вчерашняя поездка первым классом… — Я остановилась в ожидании объяснений, но таковых не последовало.
Мама бросила на меня косой взгляд:
— Какая же ты все-таки любопытная, девочка моя. Не обращай внимания на то, чего не понимаешь. Мне бы не хотелось обсуждать прошлое, давай лучше поговорим о твоем будущем.
— Значит, я так никогда и не узнаю, кто мой отец?
— Твой папа умер, — отрезала она и велела мне идти за ней в мою спальню распаковывать вещи.
Я чувствовала себя совершенно подавленной. Такое происходило не в первый раз, но я больше ничего не сказала, потому что мне хотелось, чтобы между нами установилось наконец взаимопонимание.
Если не считать школьных «увлечений», я никогда не знала истинной страсти, и вдруг — этот эпизод в поезде, где я встретила своего «сердцееда». Как только я вспомнила об этом, то сразу снова окунулась в чудесную атмосферу встречи с этим прекрасным незнакомцем из Эгремонта и горестно вздохнула. Я едва видела свою комнатку, которая была довольно мила — обои в розовый цветочек, розовые шторы, отгораживающие от нас ночной мрак, уютный диван-кровать и еще кое-какая выкрашенная белой краской мебель. Я заметила, что мама поставила на камин вазу с нарциссами. Но я теперь могла думать только о нем.
— Мама, ты знаешь внучатого племянника сэра Джеймса, мистера Лоренса Бракнелла?
Она как раз поправляла абажур на лампе, но, услышав мой очередной вопрос, резко повернулась и потребовала:
— Что тебе известно о нем?
Я рассказала о том, как ехала с ним в поезде и что он угостил меня ленчем, добавив, что я попыталась заплатить сама, но он отказался от этого. Признаюсь, что предпочла умолчать о том, что нашла его просто восхитительным, и опустила ту часть, когда все его очарование и дружелюбие как рукой сняло, как только он услышал мое имя.
Мама довольно резко заметила:
— Ты поступила неправильно. Нельзя было обедать с ним. И чему только монашки учили тебя!
— Что в этом такого? Не можешь ведь ты всю жизнь обращаться со мной как с ребенком! В наше время девушки заходят гораздо дальше ленчей, когда их приглашают!
Я тут же пожалела о сказанном, потому что мама набросилась на меня со злостью:
— Не смей говорить со мной в таком тоне, Верунчик, и, на будущее, не смей принимать приглашения мужчин, которых не знаешь! Я думала, монахини дали тебе воспитание получше!
Я не видела причин для такой вспышки гнева и почувствовала себя абсолютно несчастной. Как можно было надеяться подружиться с моей матерью, если она ведет себя так, будто живет во времена королевы Виктории? Я упрямо повторила:
— Не вижу в этом ничего такого.
Мать уставилась на меня сквозь линзы своих очков:
— Что он сказал тебе?
— Ничего.
— Ты назвалась?
— Да, но это было уже в самом конце пути.
Тут у нее вырвался истерический смешок:
— Хм! Вряд ли он был бы столь любезен и пригласил тебя на ленч, если бы знал!
— Но почему? Почему? — возмутилась я. — Что со мной не так? Почему мне надо скрываться, как будто я прокаженная? Я не могу этого понять!
— Извини меня, мне нечего добавить. Просто предупреждаю тебя, что вы с мистером Бракнеллом никогда не сможете стать друзьями.
— Но почему? — повторила я и разразилась горькими слезами. Вообще-то я не плакса, и меня очень трудно вывести из себя. Я научилась контролировать свои эмоции за долгие годы муштры в католической церкви. Но мое возвращение домой потеряло для меня свой романтический ореол, и я чувствовала себя ужасно несчастной — особенно теперь, когда моя мать сказала, что мы с Лоренсом Бракнеллом никогда не сможем стать друзьями. Я всхлипнула: — Неужели племянник сэра Джеймса такой сноб, что не захочет говорить со мной только потому, что я дочь экономки?
