На мне ничего, кроме трусов, нет. Когда это я снял джинсы? Я замечаю их на полу, аккуратно свернутые, вместе с больничной рубашкой. Я протягиваю за ней руку. Мышцы недовольны. Я встаю. Они просто воют.
– Ты что делаешь? – спрашивает Селин.
– Ухожу, – говорю я, пыхтя от напряжения. Я не совсем уверен, что у меня хватит сил уйти, но оставаться тут я не могу.
– Сейчас? Уже поздно. – Она как будто мне не верит. Пока я не засовываю ногу в штаны. На это уходит ужасно много времени, так что до Селин успевает дойти, что я и в самом деле ухожу. Я понимаю, что сейчас будет: то же самое, что и в прошлый раз, как будто на замедленном повторе. Изрыгается поток французских ругательств. Что я мерзавец. Ее унизил.
– Я предложила тебе свою постель, саму себя, а ты меня оттолкнул. В буквальном смысле слова. – Она смеется не потому, что ей весело, а потому, что для нее такое непостижимо.
– Извини.
– Но ведь ты пришел ко мне. Вчера. Сегодня. Ты всегда ко мне возвращаешься.
– Нам больше негде было оставить чемодан. Я сделал это ради Лулу.
Лицо у нее сейчас не такое, как в тот раз, когда она швырнула в меня вазу в ответ на мои слова, что мне пора отправляться в путь. Тогда Селин была в ярости. Сейчас – это только начало ее гнева, дикого и кровожадного. Зря я решил идти к ней. Можно было и другое место для чемодана найти.
– Ради нее? – вопит Селин. – Какой-то девчонки? Нет в ней ничего особенного! Ты теперь на себя посмотри! И она тебя такого бросила. Уиллем, ты ко мне всегда прибегаешь. Это кое-что да значит.
А я и не думал, что Селин из тех, кто ждет.
– Мне не следовало сюда приходить. Это больше не повторится, – обещаю я. Собираю свои оставшиеся вещи и, хромая, выметаюсь из ее квартиры, спускаюсь по лестнице. Я на улице.
Мимо проносится полицейская машина, мигалка светится. Наконец стемнело, и сирена воет: мее-мее, мее-мее.
Париж.
Я не дома.
Мне надо домой.
Пять
Сентябрь
Амстердам
Офис Марйолейн находится в узком доме возле канала недалеко от Брауасграхт, внутри все белое и современное. Дизайн разрабатывал Брам, называя его одним из своих «проектов ради тщеславия». Он не отличался тщеславием; просто называл так работу, которую делает бесплатно.
Брам проектировал временные убежища для беженцев с уверенностью, что это дело полезное, хотя творчества в такой работе было немного. Так что он всегда искал возможности попрактиковать свое чутье в современном стиле – например, он переделал древнюю транспортную баржу в трехэтажный дворец из стекла, дерева и стали, который в одном дизайнерском журнале назвали «Баухаузом-на-Грахте».[14]
Сара, ассистентка Марйолейн, сидит за прозрачным столом, на котором стоит ваза с белыми розами. Увидев меня, она нервно улыбается и начинает медленно подниматься, чтобы взять мое пальто. Я наклоняюсь к ней и целую в щеку.
– Прошу прощения за опоздание.
– Уиллем, ты пришел на три недели позже, – говорит она, проводив меня в кабинет. Мой поцелуй она приняла, но в глаза не смотрит.
Я пытаюсь хитро улыбнуться; от этого рана на щеке начинает зудеть.
– Но ведь ожидание того стоило?
Сара не отвечает. Больше двух лет назад между нами проскочила искра. Я тогда много времени бывал в этом офисе, где она работала, помощница нашего семейного адвоката. Когда это случилось впервые, я был опьянен, Сара – женщина старше меня, с грустными глазами и синей кроватью. Долго это не продлилось. Такое никогда не длится.
– По факту, я опоздал лишь на несколько дней, – говорю я. – Это Марйолейн отложила встречу еще на две недели.
– Потому что у нее был отпуск, – отвечает Сара с неожиданным раздражением в голосе. – Она специально планировала уехать отдохнуть после того, как все будет закончено.
– Уиллем, – в дверях появляется крупная фигура Марйолейн. Она и сама по себе высокая женщина, а на шпильках, которые она носит всегда, кажется еще выше. Она приглашает меня в свой кабинет, пропитанный чувством современного стиля Брама. Неаккуратные стопки бумаг и папок – вклад Марйолейн.
– Значит, ты кинул меня из-за девчонки? – говорит она, закрывая за собой дверь.
Интересно, откуда она может это знать. Марйолейн смотрит на меня так, словно ей весело.
– Знаешь, я же перезванивала.
Когда мы ехали из Лондона в Париж, я попытался отправить Марйолейн сообщение о том, что опоздаю, но телефон не ловил сеть, да и батарейка была уже на последнем издыхании, а Лулу я по каким-то причинам говорить обо всем этом не хотел. Так что, заметив в кафе путешественницу из Бельгии, я попросил у нее телефон. А пока я рылся в рюкзаке в поисках записной книжки с номером Марйолейн, я облил кофе и себя, и эту бельгийку.
– Судя по голосу, симпатичная, – говорит Марйолейн с улыбкой, одновременно озорной и недовольной.
– Да, – соглашаюсь я.
– Девчонки все такие, – отвечает она. – Ну, иди же, поцелуй меня. – Я шагаю к ней, подставляя Марйолейн щеку, но сам ее поцеловать не успеваю, она меня останавливает. – Что у тебя с лицом?
Поскольку мы отложили встречу, синяки, к счастью, успели пройти, швы тоже рассосались. К этому времени остался лишь толстый рубец, и я надеялся, что Марйолейн его не заметит.
Я молчу, она продолжает.
– Что, не с той спутался? Или разозлил ее парня? – Она показывает рукой в сторону приемной. – Кстати говоря, Сара сейчас встречается с приятным итальянцем, так что не лезь. Когда ты уехал в последний раз, она несколько месяцев хандрила, мне едва не пришлось ее уволить.
Я вскидываю руки, делая вид, что ни в чем не виноват.
Марйолейн закатывает глаза.
– Это правда из-за какой-то девчонки? – Она указывает на щеку.
Если всю историю сократить настолько, то действительно становится похоже на правду.
– Велосипед. Пиво. Опасное сочетание, – я весело изображаю, как рухнул с велика.
– О боже. Тебя так долго не было, что ты забыл, как кататься на велике пьяным? – спрашивает она. – И ты все еще продолжаешь считать себя голландцем? Вовремя мы тебя вернули.
– Похоже на то.
– Садись. Давай принесу тебе кофе. Еще я тут где-то превосходный шоколад припрятала. А потом тогда подпишем бумаги.
Она вызывает Сару; та приносит две чашечки с кофе. Марйолейн роется в ящиках и достает коробку с твердыми конфетами. Я кладу одну в рот и жду, когда она растает на языке.
