Я бегал за ней неделями напролет. Мне было двадцать лет, и я был самым влюбленным мальчиком в мире. Потом я уехал на каникулы к своему ирландскому другу, который обещал развеять мою одержимость. Я заставлял его бегать за собой по утрам, настаивая, чтобы он бежал сзади, потому что впереди бежала она. Мне не надо было даже закрывать глаза, чтобы ее увидеть. Я видел ее лучше, чем если бы она и впрямь бежала впереди в холодном утреннем тумане, топча проселочные дороги, перескакивая торфяные кочки, периодически оглядываясь на меня своим влажным взглядом с облачком теплого выдоха в уголке потрескавшихся губ. Небо могло оставаться сколько угодно серым, я был окончательно отравлен синевой ее взгляда.
Первое же утро после моего возвращения. Глаза опухли от усталости. Кроссовки еще запачканы торфом и землей. Подоконник моего окна. Глаза слипаются и слезятся. Они больше не могут фиксировать этот дурацкий угол, на который я заставляю их смотреть. Я не позволяю себе моргать, настолько я боюсь пропустить ее появление. Она бегает так быстро. «Внимателен, будь внимателен!» Но в то утро она так и не пробежала. Ни на следующее. Ни через следующее. Она вообще больше не бегала по моей улице. Я прождал так неделю, вставая в шесть утра, пропуская первые лекции, в страхе, что она переехала, попала под машину или получила воспаление легких.
На седьмой день я прибежал к ее подъезду во вселенской тоске, которую ни в сказке сказать ни пером описать, и с абсолютной уверенностью, что остаток дней своих я проведу здесь в безнадежном ожидании ее. И вскоре появится статья о подозрительном типе, который ошивается у подъезда с неизвестной целью, подпрыгивает каждый раз, когда дверь открывается, и рыдает всякий раз, когда увидит, кто открыл дверь. Я знал, что способен быть этим типом. Наконец, из страха простоять так всю жизнь, я вошел в подъезд за какой-то пожилой дамой, потому что она набрала код. Не потому, что я осмелился, о нет! Я писался от страха при мысли, на какие глупости я был готов ради этой девушки. Я шмыгнул в подъезд за старушкой, видимо, слишком быстро, потому что она спросила меня: «Вы к кому?»
Я сказал, что к девушке, которая бегает. Она сказала: «А-а, к этой самой!» Я сказал: «Да». Она сказала: «Хорошо». Мы стояли и смотрели друг на друга. Ее лицо стало таким, как будто ей двадцать лет. Потом она молча подошла ко мне и молча показала пальцем квартиру на третьем этаже. И я увидел в ее глазах мужчину, которого она любила, танцы в баре нашего квартала, искусственные цветы, скатерти, запятнанные пуншем, платье, в котором она была, когда он пригласил ее на танец. Я почувствовал аромат ее кожи, аромат взволнованной девушки. Я танцевал вместе с ними их первый танец. Я слышал, как зимним вечером этот парень попросил у нее руки. Я почти уверен, что тогда шел снег и ей было холодно, но я совершенно уверен, что ей было плевать на это. Когда она показала на квартиру, она, наверное, тоже вспомнила искусственные цветы и то платье, слишком поношенное, за которое ей было стыдно в тот вечер, и снег, который был похож на декорацию в кино, потому что он пошел в тот момент, когда ей делали предложение. Я был во всем этом уверен, как ресторанный скрипач, который играет между столиками и искренне верит, что он помогает счастью влюбленных.
11
Есть. Я хочу есть. Я так хочу есть, что могу и свою жену съесть. Сейчас уже пять утра, а она еще не вылезала из своей комнаты. Приглаживаю свои длинные волосы, натягиваю штаны, которые почище, стряхиваю пыль с бороды. Приглаживаю брови, выковыриваю черноту из-под ногтей. Нюхаю подмышки. Тарзан готов к выходу в свет. Если произойдет несчастный случай и я ее встречу, то я, по крайней мере, хочу ей понравиться. Ну, или не вызвать у нее отвращения. Но… мы не пересечемся, это точно.
Мы с ней не пересеклись! У меня под ногтями заусенцы от паркета, волосня в подмышках слиплась от пота, а на голове измазана куриным жиром. Мы так и не пересеклись! В утренней темноте словно кто-то действовал вместо меня. Тот, кто полз в потемках по ледяному кафельному полу, это был не я. Тот, кто цеплялся за ручки всех кухонных шкафов, это был не я. Не я падал, искусно заглушая вскрик от боли. Это был кто-то другой, каскадер, которого я нанял, чтобы рисковать вместо меня. И он не дрейфил, этот тип, ни на йоту. Поскольку это не его жена могла в любой момент выйти на кухню, поскольку ему было по барабану до голубого взгляда. Он просто выполнял поставленную задачу, обычное дело, почти рутина, работа как работа, очередной раз пришел кому-то на выручку. Ха! Ха! Если проблема страха решается так просто, то я не только раздвоюсь, я раздесятерюсь, меня будет сто, тысяча! Один для жрачки, другой для умывания, третий для коробки с говном, еще один, чтобы собирать бомбы, пятый, чтобы подкладывать их ей под кровать, шестой, чтобы задушить ее, седьмой, чтобы забить насмерть, еще один, чтобы расчленить труп, и последний, самый сильный, сильнее всех, чтобы надрать ей задницу так, чтобы она сдохла от усталости и боли.
Посмотрим-посмотрим, что же я нам натырил:
— Два куриных окорочка.
— Остатки корнишонов в банке из-под корнишонов.
— Остатки спагетти.
— Баночку горчицы.
— Пакетик соуса с зеленым перцем в порошке.
Такого урожая у меня еще ни разу не было за все три года. Я с наслаждением погружаю пальцы в баночку с горчицей, взбалтываю, помешиваю, смакую, но вытираю их о край банки, прежде чем вынуть руку. Надо экономить, Э-КО-НО-МИТЬ. Куриные окорочка, которые я распихал по своим отвратным карманам, все в перьях, в пыли и в крошках от всего на свете. Но они для меня сейчас самые возбуждающие окорочка в мире. Я вылизываю их от грязи языком, как кошка новорожденного котенка. Послушать меня со стороны, так я закатил бы сейчас пир века. Но я еще не совсем сумасшедший. Сегодня я схаваю только полбедрышка и немного горчицы. Еще полбедрышка, полбедрышка, спагетти, еще спагетти, горчицы, еще горчицы, горчицы, горчицы, горчицы, корнишоны, корнишоны, еще корнишоны, соус, соус. Всего вместе нам хватит на пятнадцать дней.
Это глупо, в конце концов. Она же не пролежит в постели пятнадцать дней. К тому же сегодняшний рейд показал, что все просто, так просто. Остается только повторить его по желанию. Зачем лишать себя удовольствия теперь, когда я вне опасности. Да, вне опасности. Ведь отныне я вне опасности.
Я все схряпал. Курицу, горчицу, корнишоны, спагетти и соус. Все. Я обсосал даже пряди своих волос, которые закапал жиром во время своего неравного боя с холодильником. Меня тошнит. И слезы из глаз. Все из-за этого поганого соуса с перцем в порошке. Нечестная штука — заменитель «пальчики оближешь». Вот и все. Сделанного не воротишь. Блин. По-моему, я совершил глупость. В реальности это было не совсем то, что можно назвать пиром. Я не подумал о том, что горчица, поглощенная в чрезмерных количествах, может так агрессивно подействовать на мой утонченный желудок. А вдруг он взорвется? Интересно, а голодающему после многих лет голодовки в первый же день дают нажраться до отвала? Или нужен какой-то переходный период? Боже всемогущий, меня же сейчас в клочья разнесет, как переполненный бурдюк, и получится курица под соусом из зеленого перца, размазанная по стенам.
