Когда автобус остановился на углу Бродвея и Колумбия-стрит, на том самом, где позорный трамвай попался в ловушку между пылающими простынями, в салон вошел Альдо Кампьоне. В белом фланелевом костюме, в белой рубашке, с белым галстуком, волосы прилизаны, в бриолине. Френсис сразу понял, что белый этот наряд — не невинности, а смирения. Низкого происхождения был человек, с низким доходом и поступок совершил низкий. И смерть за него принял ниже некуда, в пыли и прахе. Новый костюм ему, наверно, выдали на том свете. И вот он прошел по проходу и встал между Руди и Френсисом. Он протянул руку Френсису с намерением непонятным. То ли это просто приветствие, принятое в Абруцци? То ли угроза, предостережение? Или запоздалая благодарность, или даже сочувствие к такому человеку, как Френсис, который прожил долго (по сравнению с ним), много пережил и продвигался к смерти. Или, чего доброго, — милостивый жест, приглашение туда, если уже не «добро пожаловать» оттуда. При этой мысли Френсис, протянувши было руку навстречу, живо ее отдернул.
— Мертвым конокрадам руки не подаю, — сказал он.
— Я не конокрад, — сказал Руди.
— А похож, — сказал Френсис.
Тем временем автобус остановился на углу Медисон-авеню и Бродвея, и Руди с Френсисом сошли в морозные шестичасовые сумерки последнего вечера октября 1938 года, нечестивой поры, когда благодати нехватка, а старо- и новопреставленные лезут в общественный транспорт на этой земле.
В песке и пыли, на лысом пустыре возле миссии Святого Спасения, простершись под освещенным окном, лежало человеческое тело. Вытянутость его позы заставила Френсиса остановиться. Тела в проулках, тела в канавах, тела повсюду были вечной составляющей его ландшафта: телесная литания усопших. Это тело было женским и будто выполняло посмертный полет во прахе: лицом вниз, руки вперед, ноги раскинуты.
— Эге, — сказал, остановившись, Руди. — Это Сандра.
— Сандра, а дальше как?
— Сандра дальше никак. У ней только имя. Как у Элен. Она эскимоска.
— Черт полоумный! Все у тебя или чероки, или эскимосы.
— Нет, точно говорю. Она на Аляске работала, когда там строили дороги.
— Умерла?
Руди нагнулся, взял Сандру за руку, подержал. Сандра отняла руку.
— Нет, — сказал Руди, — не умерла.
— Тогда вставай давай, Сандра, — сказал Френсис, — а то собаки жопу отгрызут.
Сандра не шевелилась. Волосы ее утекали от ее неподвижности — желто-белые космы струились в пыли, линялое грязное платье закрутилось под коленями, открыв чулки, разорванные в стольких местах, что их уже и нельзя было назвать чулками. Поверх платья на ней были два свитера, заляпанные и драные. Левая туфля отсутствовала. Руди нагнулся и похлопал ее по плечу.
— Эй, Сандра, это я, Руди. Ты меня знаешь?
— Х-х-х-н, — сказала Сандра.
— Что с тобой? Заболела или как? Или просто пьяная?
— Д-н-н-н, — сказала Сандра.
— Она пьяная, — выпрямившись, сказал Руди. — Совсем уже не может пить. Валится.
— Замерзнет тут, придут собаки и жопу отгрызут, — сказал Френсис.
— Какие собаки?
— Собаки — собаки. Не видел, что ли?
— Собак я мало вижу. Я люблю кошек. Кошек я много вижу.
— Если пьяная, в миссию не впустят, — сказал Френсис.
— Это верно, — согласился Руди. — Придет пьяная — он ее выпрет. Пьяных женщин он еще хуже, чем нас, не любит.
— Какой же он к черту проповедник, если не проповедует тем, кто нуждается в этом?
— Пьяницы не нуждаются, — сказал Руди. — Ты хотел бы служить в комнате, полной бродяг вроде нее?
— Она бродяга или просто в запое?
— Бродяга.
— Похожа на бродягу.
— Она всю жизнь бродяга.
— Нет, — сказал Френсис. — Всю жизнь нельзя быть бродягой. Кем-то она раньше была?
— Раньше была проституткой, а стала бродягой.
— А до того, как стала проституткой?
— Не знаю, — сказал Руди. — Говорит только, что была проституткой на Аляске. А до того, наверно, — просто девочкой.
— Вот видишь? Девочкой! Значит, не бродягой и не проституткой.
Френсис увидел в потемках потерянную Сандрой туфлю и подобрал. Положил рядом с ее левой ногой, потом присел и сказал ей в левое ухо:
— Ты замерзнешь сегодня ночью, поняла? Холод будет, мороз. Может снег пойти. Слышишь? Тебе надо убраться куда-нибудь от холода. Я эти две ночи спал в траве, и был жуткий холод, а сегодня уже сейчас холоднее, чем вчера ночью. Я чуть руки не отморозил, а прошел всего два квартала. Сандра! Слышишь, что я говорю? Если добуду тебе чашку горячего супа — выпьешь? Сможешь проглотить? Непохоже, что сможешь, но вдруг. Примешь в себя горячего супу — не так скоро замерзнешь. А может, ты хочешь сегодня замерзнуть, может, потому и улеглась в пыли. Тут даже травы нет, чтобы в уши не надуло. Я когда на улице сплю, люблю, чтобы бурьян был повыше. Супу хочешь?
Сандра повернула голову и поглядела на Френсиса одним глазом.
— Ты кто?
— Да так, бродяга, — сказал Френсис. — Но трезвый и могу достать тебе супу.
— Выпить достанешь?
— Нет, у меня таких денег нет.
— Тогда супу.
— Хочешь встать?
— Нет. Я тут подожду.
— В пыли вся вывозилась.
— Ну и ладно.
— Как хочешь, — сказал Френсис, поднимаясь. — Но смотри, берегись собак.
Она заскулила вслед уходившим Руди и Френсису. Ночь была — черный ворон, и ветер нес миру лед. Френсис признал, что проповедовать Сандре — бессмысленно. Кто стал бы проповедовать Френсису в бурьяне? Но разве правильно — не пускать ее погреться? Если ты пьяный, это не значит, что ты не мерзнешь.
— Если ты пьяный, это не значит, что ты не мерзнешь, — сказал он Руди.
— Верно, — согласился Руди. — Кто это сказал?
— Я это сказал, макака.
— Я не макака.
— А похож.
Из миссии доносились ревностные звуки, производимые органистом-любителем, и несколько голосов пели хвалу нашему Христу, где бы мы все были без Него? Голоса принадлежали его преподобию Честеру и пятку мужчин в рубашках. Они сидели на складных стульях в первых рядах церкви. Честер, раблезианского вида косолапый мужчина с буйными седыми волосами и смолоду воспалившимся от виски лицом, стоял у аналоя и наблюдал паству — десятка четыре мужчин и одну женщину.
Элен.
Френсис увидел ее с порога — серый берет набекрень, старое черное пальто. В отличие от остальных, она не держала псалтырь, а сидела, сложа руки и всем своим видом дерзко отрицая возможность спасения усилиями методиста, подобного Честеру: Элен была католичка. Если ей и подвалит спасение, то пусть уж через ее церковь, истинную церковь, единственную.
