Как быстро вообще все забывается! За свою жизнь госпожа Ганхауз не раз получала удивительные тому подтверждения. Да она и сама легко забывала что угодно, не говоря уж об обидах: тут и забывать было нечего, она просто не обращала на них внимания.
Однако когда речь зашла о подборе спасательного отряда для отправлявшегося на поиски инженера Андрэ «Гельголанда», ей пришлось поднапрячь свою память. Главного редактора Шёпса удалось переманить на свою сторону, теперь уж он сам торопил с отправлением, а то, чего доброго, пока они тут развивают кипучую подготовительную деятельность, инженер Андрэ вернется сам, без чужой помощи! У господина Шёпса поначалу, что вполне естественно, было намерение отправить на Север еще несколько представителей редакции «Берлинского городского вестника». В первую очередь он подумал о фотографах и художниках, чтобы удовлетворить потребность публики в наглядной информации.
— Взять в это плавание Шёпсовых фотографов и художников — значит самим на свою голову подготовить почву для бунта на корабле. Как вы втолкуете таким людям, что для нас главное — Медвежий остров, поскольку знаменитого инженера Андрэ, как ясно всякому, кто удосужится прочесть газеты, давным-давно съели белые медведи, и в любом случае если от него что-то и осталось, то спасать там особенно нечего!
К счастью, предложенный для экспедиции фотограф, некий Кнехт, был подвержен морской болезни и пришел в ужас от одной мысли, что ему предстоит несколько недель терпеть качку. Пытался навязать свои услуги некий Малковский, узнавший о готовящейся экспедиции из газет, но Шёпс был о нем невысокого мнения.
— У Малковского Северный полюс потом не отличишь от Сахары, — так пренебрежительно высказался об этом фотографе Шёпс, забывая, что тот же результат получился бы у многих других фотографов, а вернее, у большинства. Волнистая белизна снегов и песков на расстоянии выглядит чертовски похоже, и для того, чтобы стала видна разница, опытный фотограф включил бы в кадр верблюдов или упряжку ездовых собак. Выручило соперничество, разгоревшееся среди сотрудников «Берлинского городского вестника». Чуть ли не все они вдруг вообразили, что без их участия экспедиция не может обойтись, и хотя некоторые писали гораздо лучше Лернера, это не помешало соперничающим претендентам успешно блокировать обоюдные усилия.
В конечном счете Шёпс решил, что даже лучше, если от редакции никто не будет участвовать в экспедиции, тем более что сам Лернер даже не числился редактором, он был специальным корреспондентом и не входил в штат берлинской редакции. Если Лернер добьется успеха, тогда и посмотрим, как с ним быть. Таким образом, редакция не была связана никакими обязательствами.
На должность фотографа экспедиции госпожа Ганхауз, как добрая волшебница, раздобыла откуда-то усатого дядечку — старого холостяка, с которым познакомилась, когда занималась посреднической деятельностью, выполняя специальный заказ по поставке из Конго продукции бельгийских оловянных рудников. Мёлльман — так звали этого инженера — несколько лет прожил в Африке и вернулся оттуда запойным пьяницей, так и не сколотив состояния. После нескольких бутылок безразлично какого напитка на него нападала неудержимая тяга к сварливым словоизлияниям. Выпить он мог очень много. Он сделал фотографию госпожи Ганхауз, запечатлев ее в плетеном кресле, сидящей в самой выгодной позе. Фотографирование было у него занятием для души, кроме того, у Мёлльмана имелась большая коллекция снимков гологрудых конголезских дам, и этими снимками он, по-видимому, приторговывал. Более унылого взгляда на подобный предмет, чем тот, который обнаруживали эти изображения, невозможно себе представить. Создавалось впечатление, что в процессе фотографирования Мёлльман целиком и полностью сосредоточивался на технической стороне дела. Стоило ему нырнуть с головой под черное покрывало, как мир переставал для него существовать и он погружался на дно черного колодца, в конце которого еле брезжил слабый кружочек дневного света. Очевидно, картинка, которая должна была в результате получиться, совершенно его не волновала.
— Мёлльман для нас идеальная находка, — сказала госпожа Ганхауз Лернеру, после того как познакомила обоих в кофейне, причем Лернер невзлюбил Мёлльмана с первого взгляда, а Мёлльман, что тоже было заметно, отнесся к Лернеру с полнейшим безразличием. — Мёлльман для нас идеальная находка, потому что он горный инженер и умеет фотографировать. «Гельголанд» невелик, а благодаря Мёлльману мы сэкономим одного члена экипажа. Кроме того, он как раз ничем не занят и будет рад заработать немного башлей.
Говоря о деньгах, почтенная госпожа Ганхауз поражала собеседника неожиданно сыпавшимися из ее уст жаргонными словечками, встречались и «капуста», и «хрустики», и «башли», но это бывало лишь тогда. пока речь шла о сопутствующих предприятию расходах (к сожалению, неизбежных), и никогда, если речь заходила о великой, сказочной прибыли, которая ожидала их по завершении всех усилий. Глядя на Мёлльмана, как-то не верилось, чтобы его что-то могло обрадовать. Лернер подумал, что, наверное, все радостное крадут у него из-под носа нависшие над верхней губой усы, которые все вбирают в себя, как губка. В этих непомерно раскормленных усищах застревал не только утренний кофе, но и часть не воспринятых умом впечатлений, которые так и не доходили до сознания Мёлльмана.
И наконец, капитан — ключевая фигура, от которой требуется абсолютная надежность, чтобы отклонение от едва различимых следов инженера Андрэ прошло без лишнего шума. Для этой должности у госпожи Ганхауз был припасен человек, представлявший собой полную противоположность Мёлльману. Капитан третьего ранга, или корветтен-капитан, как это звание обозначается в военно-морском флоте германского рейха, Гуго Рюдигер не носил усов, зато у него была окладистая борода о двух концах в форме латинского W, напоминающая монограмму германского кайзера, увенчанную, вместо короны, выразительной, неизменно подвижной физиономией Рюдигера. В отличие от молчуна Мёлльмана, Рюдигер, напротив, был очень речист. Если Мёлльман отличался апатией, то Рюдигер — крайней раздражительностью. По причине этой крайней раздражительности ему пришлось расстаться с корветтен-капитанским званием и военно-морским флотом, хотя он всеми фибрами души был привязан к своей профессии. Разрыв с нею отозвался в нем молчаливым стоном, похожим на трескучий звук рвущегося шелка. Непонятно, как человек, раздражительный до такой степени, что из-за этого сломалась затем вся его карьера, сумел достигнуть таких высот офицерской иерархии. Ведь на нижних ступенях этой лестницы яростные вспышки, припадки неконтролируемого гнева, возмущенные тирады, холерические выходки и тому подобные проявления несдержанности отнюдь не способствуют продвижению по службе, а напротив, в качестве стандартных добродетелей приветствуются самоотречение, умение смолчать, дисциплинированность и способность безропотно стерпеть любую несправедливость. Необузданная склонность к словоизлияниям и чрезмерная обидчивость, следствием которой явилась резкая вспыльчивость, развились у капитана с годами; сначала эти черты дали знать о себе в семейном кругу, в результате чего госпожа Рюдигер вынуждена была уйти от него к родителям, а затем со временем в ярко выраженной степени стали проявляться на службе. Поговаривали даже, что капитан Рюдигер помешался. Командование «Гельголандом» он принял так, как если бы ему поручили командовать флагманом императорского флота. Когда госпожа Ганхауз осторожно просветила его насчет истинной цели плавания, Рюдигер взволновался, но встретил это известие до странности молчаливо, Лернера он не склонен был принимать всерьез. Зато у Лернера встреча с корветтен-капитаном Рюдигером пробудила забытые детские страхи перед святым Николаем[1]
