— Не думаю, — сказал я, польщенный.
На солнце было довольно тепло, и я шел не спеша, листая газету, временами еще больше замедляя шаг, чтобы приколоться над шуткой или, что даже лучше, рассмотреть фотографию какой-нибудь красотки.
Я тоже однажды был голубым.
На этом стоит, пожалуй, заострить внимание.
Ведь самое очаровательное во мне, может быть, то, что я на самом деле — хрупкий ребенок (или, по крайней мере, очень близок к этому).
Когда мне было тринадцать, я вдруг заболел бронхитом.
Вечером, после того как мне поставили диагноз, я, с трудом держась на ногах, спустился вниз и открыл энциклопедию. «Острый бронхит» — то, что мне сказал врач. Но мне больше понравился «хронический» бронхит: он проявляется как минимум раз в год. Я поинтересовался у старого Кирила Миллера, нашего терапевта, есть ли у меня какие-либо шансы развить или приобрести хронический тип. Воздав хвалу последним достижениям в области фармацевтики, он сказал, что это маловероятно. Хронический бронхит был зарезервирован для заядлых курильщиков с легкими, напоминающими пару замшевых туфель.
И все же, если вы хотите пару недель поваляться в постели (как я, дважды в год) и если у вас ленивые и легковерные родители, то просто поразительно, чего можно достигнуть при помощи нескольких пачек французских сигарет.
Кроме того, была еще масса других вещей, позволяющих мне держаться. Возьмите, хотя бы, мой рот — это настоящая жуть. Молочные зубы не выпадали, а попросту вежливо подвигались, уступая дорогу новому поколению. В возрасте десяти лет в моей голове, наверное, было больше зубов, чем в среднестатистической приемной дантиста. Скоро, как мне казалось, они полезут у меня из носа. Затем последовали месяцы активного хирургического вмешательства: в ход пошли металлические планки, муфты, скрепки, шурупы… называйте как хотите. На протяжении двух лет мой рот был похож на детский конструктор.
Тем, чем положено болеть лишь однажды, я болел по два раза. Мои кости имели консистенцию свежего марципана. У меня развилась сезонная астма.
Я и не скрывал, что мне это нравится. Сонные дни с опиумной микстурой от кашля, снотворное на ночь, пригоршня ворованного валиума, упаковка аспирина перед завтраком. Я прочел в доме все, что можно было прочесть, и большую часть из того, что прочесть невозможно. Я написал две эпические поэмы: рыцарский роман в двадцати четырех песнях «Встреча» (© 1968) и астматичную, в шесть тысяч строк, поэму «Один лишь Змей улыбается» (© 1970), отдельные части которых вновь появляются в ранее упомянутом цикле сонетов «Монологи юноши». У меня были стихи, посвященные всем, кого я когда-либо знал. Я записывал все, что видел, чувствовал, думал. Времени было вдоволь.
Теперь что касается моего голубого периода.
Я немного лукавил (в целях драматизации), намекая тогда в школьной кафешке моему другу Питеру, что ненавижу всю свою семью. На самом деле, к женщинам я довольно-таки равнодушен. Наклонности обнаружились во мне под конец зимы, которую я целиком провалялся в постели. Сколько мне было? Четырнадцать.
Короче, в один прекрасный день, с затуманенными от лекарств мозгами, я прочел книгу о Зигмунде Фрейде.
Я провел ночь в состоянии умеренного помешательства, тихо потея, пока мой ум, потеряв управление, мчался, содрогаясь, и виляя из стороны в сторону. К утру пришла нерушимая, абсолютно спокойная убежденность в том, что я — гомосексуалист. Все складывалось одно к одному: у меня уже был, и пора это признать, один гомосексуальный опыт (смегматическая пригоршня гомосексуального опыта в павильоне для крикета моей начальной школы); я был сопрано, первым сопрано, часто берущим трели, в хоре; я до сих пор был девственником, и мне приходилось, оправдываясь перед друзьями за отсутствие прыщей на лице, врать о том, что я дрочу так же часто и самозабвенно, как они сами про себя рассказывают. Несомненно, как только я смог бы встать на ноги, я бы засунул свою задницу в автобус, идущий в Оксфорд, чтобы обсудить ее там с друзьями из колледжа Магдалины. Готовясь к этому, я читал собрания сочинений Оскара Уайльда, Джерарда Мэнли Хопкинса, А. Э. Хаусмена и (хоть это того и не стоило) Э. М. Форстера.
Далее, роясь в столе моего старшего брата-качка, я напал на журнал по бодибилдингу: «Тенсо-Динамизм» или что-то в том же духе — из тех, что объясняют, как вышибить дурь из любого, кто попробует к тебе докопаться. Я обреченно вернулся в свою комнату, завалился на кровать и начал листать страницы в ожидании эрекции. Не тут-то было. Дебильные рожи, лоснящиеся от тупого самодовольства, мешки, набитые мясом пополам с дерьмом. В жизни не видел ничего менее сексуального — удивляюсь, как женщинам такое может нравиться. На этом я успокоился.
К счастью, мой ум подобен медвежьему капкану: лишь только одной идее удается выскользнуть, срабатывает пружина, и капкан защелкивается на следующей. Как и большинство людей, которых можно назвать впечатлительными, склонными к навязчивым идеям, меня стоит только чем-нибудь увлечь — и я попался. Теперь мне не терпелось узнать, почему не все женщины-лесбиянки. Так или иначе, тем летом у меня появился некоторый формирующий ориентацию гетеросексуальный опыт. Впрочем, об этом — позже. Сейчас скажу лишь, что в качестве непосредственного эффекта у меня появился первый приличный прыщик, великолепный, с двумя головками, который через пару недель расцвел, став объектом тихой зависти со стороны моих одноклассников, когда в сентябре я вернулся в школу.
Справедливости ради нужно сказать, что в «Коста» было не так уж много маньяков.
Взяв себе кофе, я принялся за кроссворд из «Миррор». Если смогу решить его целиком, то трахну Рейчел не позже чем… через три недели. Отгадав пару слов, я решил, что позвоню ей, когда вернусь. Разумно будет это сделать после ночи с Глорией, пока еще сперма не давит мне на мозги. В воображении я уже видел юного Чарльза, привалившегося к стенке в коридоре у Дженни и улыбающегося в телефон. Я не слышал, о чем он говорит, но его глаза блестели, а лицо было приятно оживлено. «Привет. Рейчел? Это Ча… Отлично — спасибо — а как у тебя? Да, детка. Сегодня вечером — запросто».
Я заказал еще кофе. Проходящая мимо пожилая женщина украдкой бросила несколько завернутых в бумагу кусочков сахара на стул против меня. «Алло. Добрый день. Мне бы хотелось поговорить с Рейчел Ноес, если это возможно. Не могли бы вы… спасибо, вы очень добры. Алло, Рейчел Ноес? Рейчел Франсетт Ноес? Добрый день. Возможно, ты меня не помнишь (да и с чего бы?), но мы познакомились на вечеринке в августе. Девятого августа. На мне было…»
Мы познакомились на вечеринке в августе. Это была вечеринка из тех, где вино льется рекой, мерцают огни и все скачут вверх-вниз, в противоположность, скажем, вечеринке, где лежишь на сыром ковре, оплакивая пустой стакан, в надежде, что придут еще девушки, кроме той, что давно уже здесь, или другой вечеринке, где куришь гашиш и жрешь какую-то дрянь, пока Чарльз Мэнсон, эсквайр, стучит на бонгах и декламирует белые стихи. Эта вечеринка была лучшей из всех.
Мы с Джеффри прознали о ней от одного весьма живописного хиппи в блинной возле Марбл-Арч. Он бы так и не сказал нам адрес, если бы Джеффри не предложил ему галлюциноген (на самом деле это была моя таблетка от астмы, которую он обмакнул в пузырек с синими чернилами).
