— Я пытаюсь рассказать тебе, что произошло, — сказала Кейти.
6
— Очень просто. Я уволился, и все тут.
— Но, месье… Быть учителем — это призвание. Это не пальто, которое можно то надевать, то снимать. Вы не перестаете быть учителем только оттого, что министерство образования больше не начисляет вам зарплату.
— Зовите меня Том.
— Разрешите все-таки спросить вас: почему вы оставили столь важную, престижную и неплохо оплачиваемую работу?
Том все больше убеждался, что Давид Фельдберг живет исключительно ради того, чтобы говорить. Он постоянно крутился на кухне в надежде, что подвернется собеседник. Он очень ловко переходил от безобидных замечаний о погоде к обсуждению серьезных проблем, и вы даже не сразу осознавали, что вас втянули в спор, все ходы в котором заранее рассчитаны. Возникало ощущение, что вы играете в триктрак и держите в руках стаканчик с костями. Существовали определенные рамки и определенные правила разговора. Не допускались расплывчатые фразы, все слова необходимо было тщательно подбирать, а всякое небрежное, случайно оброненное замечание подвергалось ожесточенной критике.
Этим утром Давид снова повстречался Тому в кухне — точнее, он ждал его там, делая вид, что тщательно моет посуду. Он тут же предложил Тому крепкий, хорошо заваренный кофе вместо бурды, обычно подаваемой в гостинице, и пригласил Тома позавтракать вместе с ним, для чего попросил его сходить и купить круассаны в ближайшем магазинчике. Том предложил сходить в магазин вместе, но Давид наотрез отказался выходить на улицу.
Когда Том вернулся, стол был уже накрыт. Во время завтрака старик с помощью хорошо отработанных приемов стал вытягивать из Тома информацию. Он выяснил, что жена Тома умерла, что ему тридцать пять лет, что он немного поездил по свету и внезапно бросил преподавательскую работу, но причин этого поступка раскрывать не собирался.
Том, в свою очередь, узнал, что Давид родился в Греции, жил в Париже, Лондоне и во французском Алжире и говорил, помимо языков всех этих стран, также на иврите и арабском. Скудный заработок, сказал Давид, он добывал переводами различных научных трудов.
— Ну, и каковы ваши первые впечатления от Священного города? — спросил Давид, переводя разговор на другую тему.
— Он разочаровал меня. — Том налил себе вторую чашку кофе.
— Отсюда можно сделать вывод, что поездка в Иерусалим имела для вас особое значение?
— То есть вы хотите спросить, христианин ли я? Да, христианин. Но я все время об этом забываю.
— А почему вы разочаровались?
— Куда бы я ни пошел, все старались меня обобрать. Христиане, мусульмане, евреи. Как сговорились.
— А что вы хотите? Разве не в этом городе ваш Бог изгонял менял из храма? С тех пор ничего не изменилось.
Том улыбнулся:
— Но я надеялся, что почувствую что-то особенное.
— И не почувствовали?
— Только сначала. Я вышел из самолета в очень большом воодушевлении. Но затем, вопреки ожиданиям, я так и не почувствовал, чтобы моя вера окрепла. Там, на улицах, все было как-то странно… Или она и не должна была окрепнуть?
— Вера? Вера, месье, — это мостик между нашей надеждой и нашей действительностью. Если его так легко разрушить, то из чего, спрашивается, он был построен?
— А вы верующий? Вы правоверный иудей? Давид, откинувшись в кресле, поднял указательный палец:
— Когда у меня хорошее настроение — да. Когда у меня есть хороший кофе, свежие булочки и приятный собеседник, вроде вас. А куда вы нацелились отправиться сегодня? — спросил Давид, убирая невидимую доску для игры в нарды.
Том рассказал ему о своей подруге Шерон и, сообщив ее адрес, спросил, еврейский ли это район.
— Разумеется. Арабы там не живут.
— Знаете — прошу прощения, конечно, — но я не всегда понимаю, еврей передо мной или араб. На улицах полно голубоглазых рыжих евреев и смуглых евреев с карими глазами. Но ведь евреи вроде бы отдельная, самостоятельная раса. Как это объяснить?
Давид только вскинул руки и закрыл глаза. По-видимому, это был один из запрещенных вопросов при игре в триктрак. Том сменил тему и рассказал о встрече со старухой-арабкой. Давид выслушал его с большим вниманием.
— Это было в христианском квартале?
— Не знаю. Может быть, я забрел и в арабский. Женщина-то была, я думаю, арабкой. Я испугался, приняв ее за какое-то привидение, но, возможно, она всего лишь хотела вытянуть из меня деньги, показав какую-то археологическую древность.
— Скорее всего, — согласился Давид.
Однако Том не собирался позволять Иерусалиму нагнать на него страх. Он еще толком и не видел его, ведь Старый город, представлявший собой настоящий лабиринт узких улочек площадью в квадратную милю, был напичкан археологическими и религиозными достопримечательностями. Он хотел нырнуть в его глубины и исследовать потайные уголки, ощутить себя в самой его сердцевине.
Кейти мечтала побывать здесь, но мечта ее так и не сбылась.
Может быть, этот город действительно хранит некий великий секрет? Крестоносцы считали Иерусалим центром мира, родиной трех религий, которые захлестнули весь земной шар, как волны морского прибоя; он был яблоком раздора с незапамятных времен и вплоть до настоящего момента. Он стоял, сотрясаемый столкновением Европейского, Африканского и Азиатского континентов. Европа и Африка были двумя широко расставленными ногами, а Азия — зубастыми челюстями исполинского Щелкунчика, пытавшегося расколоть горько-сладкий иерусалимский орех.
В этом месте все-таки было что-то почти осязаемо изливавшееся наружу. Это что-то просачивалось между камнями вековых зданий и стекало по водостокам старинных улиц. Оно струилось под ногами горожан, таилось в подвалах их домов. Только мертвые могли не почувствовать этого. Сама пыль города была живой, непрерывно воскресающей материей, как радиоактивное вещество, думал Том. Она приставала к подошвам сандалий, забивалась под ногти, втиралась в поры кожи, сушила горло и вызывала жажду.
Да, все это происходило здесь, но все то, что творилось у тебя перед глазами, не делало тебя лучше и не могло вернуть Кейти к жизни.
На этот раз он прошел в Старый город другим путем. Под его стенами расхаживали юноши и девушки в оливковой военной форме с перекинутыми через плечо автоматами. Такая масса военизированных, красивых, сильных, уверенных в себе девушек, хорошо вооруженных и недоступных, не могла оставить человека равнодушным. Это зрелище милитаризованной эмансипации одновременно устрашало его и как-то странно будоражило. Огнестрельное оружие в руках девушек усиливало их притягательность.
