Слышно было, как она открывает холодильник. Не могу сказать наверняка, что мы были в квартире вдвоем и в ее постели не спал очередной мужчина. Я торопилась в университет, на лекции по истории искусств, и лихорадочно искала ключи в кармане. Рядом в прихожей висели вещи Анны. От них исходил ее запах, который я чувствовала и на своей куртке. Он преследовал меня в течение дня… Я всегда пахла Анной, когда мы менялись одеждой, и она отдавала мне свою. Порой я наслаждалась им — ведь я еще больше становилась ею, но иногда ее запах становился мучительным.
Однажды, заглянув в ее комнату, я обнаружила свое новое платье — смятое, оно валялось на полу среди других разбросанных вещей. Оно было дорогое, дороже, чем я обычно могла себе позволить, и находилось явно не на своем месте. Я проскользнула внутрь, подобрала его, отнесла к себе в комнату и открыла гардероб, чтобы повесить на плечики. Но вдруг застыла, увидев точно такое же платье. Значит, мое висит в шкафу, а валяется на полу… платье Анны. Лицо мое начало гореть, будто я совершила что-то ужасное.
Я быстро швырнула ее платье обратно в комнату и выбежала из дома. Сердце грохотало в груди, легким не хватало воздуха. Ноги подкашивались, уличный шум резал слух.
Одинаковые платья были частью нашей игры в подражание. Мы вместе придумывали ее правила, вместе обсуждали их и договаривались обо всех изменениях. Однако на этот раз Анна скопировала меня тайком. История с одинаковыми платьями стала первым шагом к нашему разъединению, она означала, что мы больше не единое целое.
Анна съехала в выходные, когда меня не было дома. Я пришла вечером в воскресенье и нашла ее комнату пустой и прибранной. Мне она не оставила ничего, кроме короткой записки «Пока, подружка, до встречи». Под ней лежала ее часть арендной платы за тринадцать прошедших дней декабря, а в холодильнике остались только желтые липкие пятна от ее сока.
Я не заходила в пустую комнату и не знала, что мне делать с ней. Я опять стала подрабатывать по вечерам в кафе для таксистов, поздно возвращалась домой, но всегда готовила чай, раскладывала на кухонном столе фотографии и газеты и принималась за коллажи. Во время работы я переставала думать об Анне, но, как только заканчивала, она сразу же садилась напротив, подобрав ногу под себя, и смотрела на меня. На правом безымянном пальце она носила кольцо, подаренное мною. На нем была выгравирована дата нашего отъезда. Без имен, только день, в который мы покинули страну. Кольцо я подарила подруге сразу же после покупки билетов, это было своего рода страховкой от невыезда, от того, что она передумает. С подарками ей было трудно угодить.
Она занервничала, услышав про подарок, и ее чувства отразились во мне. Анна развернула упаковку и благодарно улыбнулась — кольцо ей понравилось.
Несмотря на то что я всегда носила с собой фотоаппарат, Анну я снимала редко. Я была так занята ее созерцанием и копированием, что времени запечатлеть нас не оставалось, и у меня не было ни одного нашего совместного снимка. Возможно, именно поэтому со временем мне стало трудно ее вспоминать. Я могла спутать ее с другой девушкой, жившей в комнате Анны позже. С трудом припоминала, в каком именно эпизоде моей жизни принимала участие Анна, но зачастую оказывалось, что тогда я жила одна.
* * *
Она ответила в конце следующего лета, когда я уже и забыла, что писала ей. Я вытащила конверт со знакомым почерком из ящика, облепленного уховертками.
Сначала она официально поблагодарила за мое письмо по случаю ее выставки. Писала, что чувствует себя неловко, и объясняла это нелюбовью к публичности, которой требуют подобные мероприятия. «Я хочу, чтобы люди смотрели на картины, а не на меня», — писала она.
Анна по-прежнему жила в Париже и вовсю трудилась над новой выставкой, которая должна была пройти в Амстердаме следующей осенью. Томас много работал, и это выручало их, так как ее доходы были нерегулярными. Возвращаться в Швецию Анна не хотела, поскольку летом они собирались поехать на машине на юг.
Внизу листа тонкими линиями Анна нарисовала три окошка. Внутри окошек был автомобиль и фигуры с огромными глазами и крохотными тонкими ногами. Подписи к рисункам представляли смесь французского со шведским, и я смогла понять только про долгожданную поездку к морю.
На обратной стороне был длинный постскриптум, написанный другой ручкой и в другом стиле, больше похожем на ее прежнюю манеру.
«Я размышляла о том, что ты написала о своей дочери, о том, как быстро она растет. Ты ведь знаешь, что у меня двойняшки? Две девочки, им скоро будет двенадцать. Неделю назад одна из них, Иса, вернулась домой из летнего лагеря в Йевле с массой впечатлений. Она стояла в гостиной, бурно жестикулировала и говорила по-шведски (чего мы обычно не делаем). Ее волосы стали яркорыжими, я совершенно отвыкла от этого цвета за время ее отсутствия и внезапно увидела, как она похожа на моего отца. Помнишь, как мы обычно смеялись и говорили, что его волосы горят? А сейчас горят волосы его внучки. Жизнерадостная, загорелая, она даже шутит, как он. Иса необычайно выросла. И дело не только в росте, она словно вырвалась на свободу. Это было необыкновенное чувство, смесь радости и печали…»
Письмо продолжалось уже другими чернилами. Буквы стали больше и округлее, иногда залезали друг на друга.
«Насколько другим было возвращение ее сестры Астрид из танцевального клуба несколькими днями позже. В ее объятиях не было тепла и радости, только спокойствие и изящество, выработанные классическим балетом. Танцы стали ее самовыражением и защитой.
Думаю, разница между девочками существовала изначально, я всегда знала об этом. Но появилась она в детстве или еще в утробе?
Каждый раз меня поражают различия между ними и те чувства, которые они во мне вызывают. Нет лучшей или худшей, нет сильной или слабой, нет вообще никаких оценочных категорий. Наоборот, я стараюсь всегда разделять девочек, воспитывать в них индивидуальность и независимость.
Про такие связи между людьми ты мне писала?»
Я отложила лист, недоумевая, что в моем письме вызвало подобный ответ. Шмель жужжал в зарослях малины, солнце припекало спину. В это лето я предпочла, как обычно, тенистый сад и прохладу дома морским пляжам.
Я слышала голос Анны внутри себя и знала, что, если заговорю, мой голос будет звучать в точности как ее, мои руки будут повторять ее движения, а следом за мной увяжется ее тень.
Письмо заканчивалось не дружеским прощанием и обещанием увидеться в Швеции — внизу стояло ничего не значащее «С наилучшими пожеланиями, Анна».
* * *
Анна всегда хотела, чтобы я сопровождала ее в поездках на Удден, хотя она ненавидела бывать там, однако говорила, что мое присутствие скрасит ей жизнь. Я не понимала, зачем вообще ездить туда, где чувствуешь себя плохо, но в семье Анны подобные визиты считались обязательными.
Ее отец обычно приплывал за нами к парому на своей деревянной лодке; увидев нас, он радостно махал рукой. Здесь, на острове, он казался меньше ростом и мягче, тогда как в городе выглядел жестким и бескомпромиссным, типичным полицейским — возможно, я так воспринимала его после нашего первого знакомства, когда он был в форме. Это произвело на меня сильное впечатление.
