Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 120
— Фаина Николавна, я вам очень сочувствую. А Игорь Николаевич… Это даже не произнести. Какой ужас! Мне казалось, он должен был уйти позже всех нас или совсем не уходить. Ему так шла эта жизнь.
Что я несу, Господи?!
— Ну конечно, Костик! Вот именно — об этом. Только ты это сумеешь.
Рыдания становились невыносимыми. Они падали в трубку мелкими порциями кефира, и конца им не предвиделось.
— Но выполнить вашу просьбу мне, к сожалению, не удастся. Дело в том… как бы это поточнее… я тоже в некотором роде… уже отсутствую.
Ах, как не хватало лимона и пива, чтобы обрести ясность и мужественность речи. Что же могло быть проще того сообщения, которое я вынужден был сделать? Но в моих онемевших устах оно звучало фальшиво, не сомневаюсь. Даже эта, последняя из презентаций мне не давалась.
— Костик! Что за ненужные отговорки? В такой ситуации! — в голосе Фаины Николавны появились нотки хоть еще и надрывные, но уже переходящие отчасти в борзый лай — она явно овладевала ситуацией. — Взгляд… его взгляд… Он всегда был не с нами. В какую-то даль всегда уходил его взгляд, будто (не знаю, поймешь ли ты?) что-то искал на постоялом дворе марсианина. Даже я не всегда умела проследить за его ублудившимся взглядом. Ты пойми, он ведь был единственным из ученых, кто верил в существование души.
— От чего он умер?
— От защемления грыжи. Всё искали повторного инфаркта, а он умер от защемления грыжи. Как всегда у него — неожиданно и парадоксально.
Поверите ли, что этот прозаический диагноз нанес мне глубочайшую обиду? В свои семьдесят три года Игорь Николаевич должен был решиться на первый прыжок с парашютом и погибнуть в свободном полете от разрыва сердца — не меньше. Не мог он так бесславно кончить. На миг мне показалось даже, что всё это козни Фаины Николавны.
Я воспитан в пугливом почтении перед медицинской латынью. В сочетании с плебейской гордыней — смехотворно-опасная смесь. Недели за три до моей смерти доктор Степан Павлович, с мшистыми бровями, поставил мне диагноз: артрозо-артрит. Содрогнувшись от предчувствия неизбежного, я посмотрел на него с невероятной твердостью и спросил: — А если серьезно?
В трубке рыдало:
— И вот это безвременное, безвременное… К тому же, он так тебя любил.
«Это я любил его так, — захотелось сказать мне, — а он любил мою маму».
Степан Павлович был платным врачом, поэтому не только обходительным, но и расточительным, за мой счет. Он тут же прописал мне рентген, массаж, академическую мазь, УВЧ и УФО (лет двадцать назад я непременно прибавил бы: а также Дефо, Ду Фу и Басё). Я принялся откладывать деньги.
— Фаина Николаевна, но я ведь тоже не спешил, знаете, к этому… последнему пределу. В сущности, преждевременная неприятность, к тому же финансово необеспеченная.
— Ах… Ну конечно, какие разговоры! Я заплачу. Хотя он к тебе так хорошо относился.
Фаина Николавна была женщиной приятной во всех отношениях, кроме тех, в которых была превосходна. К последним относилось ее безукоризненное чувство ситуации. Но горе сбивает, видимо, даже природную настройку организма. На этот раз она поняла меня превратно.
— Да я ведь вам говорю, что меня нет. Не похороны же вы мои собираетесь оплачивать!
— Что, что похороны! Это все пустяки. Ритуал для чужих, Костик. А он был таким верным, неистовым и трудным человеком.
Она внятно надиктовывала мне конспект радионекролога. Человек я терпимый, может быть, даже слишком, но профессия есть профессия.
— Я позвоню вам с радио.
— Костик… Костик… Он ведь говорил, что самая малюсенькая клетка содержит в себе больше четверти миллиона молекул. Как это умещалось в одном мозгу?
Все это я почему-то сразу перевел на рубли, как, не сомневаюсь, и Фаина Николавна. И повесил трубку.
В ожидании Суда Небесного
У меня появляется надежда (хм!)
Птицы давно проснулись и шныряли у земли в поисках второго завтрака. Я как всегда опоздал. Небо было отмыто до чистоты Юоновой лазури, которая стала почти звуком. Уши заложило, глаза слезились от слепящего грохота и блеска. Из «Салона красоты» вышел мужчина в живой пыжиковой шапке и недоверчиво посмотрел на меня.
Дом с пилястрами на этом празднике весны выглядел непрезентабельно, как станционный смотритель, некстати приехавший в гости к дочери. Бросалось в глаза, что он стар, немного кособок, и давно нуждается в ремонте, который, как тут же выяснилось, и шел полным ходом. Народ, всегда в межсезонье одетый пестро, волновался у негостеприимно распахнутой двери. Окурки в лужах сопротивлялись легкому бризу, и казалось, что плыли. Митинг был в разгаре.
— Только так говорится: счастливо и в один день, — вскрикнула старушка и почти упала в подмышку своего мужа. Пальто «летучая мышь» обвисло на ней, седая головка в малиновой шляпке и пальцы, скребущие сумку, едва из него выглядывали. — И зачем ты за мной пошел, Гриша?
— Не плач, Фрося, — высокий старик наклонился над спутницей жизни. — Душу мне царапают твои слезы.
— Ну что же это, и после смерти пороги обивать?
— Мы и здесь, Фрося, вместе. — У старика было худое умное лицо, которое, быть может, только вчера утратило свою четкость.
— Безобразие! — сказала неопределенного возраста дама, зарделась и дунула на траурную мушиную вуальку. — Они полагают, что с мертвецами можно поступать, как с покойниками. — В ответ на этот провокационный возглас люди заговорили разом и неразборчиво. Голова каждого была окружена утренним светящимся нимбом; вместе они образовывали конструкцию опасного нагревательного прибора в прозрачном корпусе.
Душа моя, обычно откликавшаяся движению толпы, на этот раз осталась безучастна. Вопреки очевидному я был уверен, что меня ждут.
Проникнув самым нечувствительным образом сквозь скорбную группу, по доскам, проложенным через мартовскую бездну, я вошел в гулкий предбанник. Девушка в газетной пилотке, повернулась ко мне от мешка с цементом:
— Еще ВИП пожаловал. В то окошечко, гражданин. Если, конечно, вам положено.
Я направился к народному окошку, которое, как все такие окошки, было закрыто, и уже хотел было постучать, но та же девушка остановила меня:
— Звоните. Кнопка справа. Звоните. ВИП, а не знает. Что за люди? Или ты по блату?
До чего живуча классовая недоверчивость, подумал я, и одновременно готовность установить фамильярный контакт, за которым следует то же классовое верховенство. Щеки у девушки были ярко-кирпичные, как будто до возни с цементом она разбивала в печке прогоревшие поленья. Вызывающие щеки и улыбка заядлой маевщицы; наверняка после первой рюмки она изменяла направление своего общественного темперамента, тащила танцевать того, кто попадался под руку, чтобы при первом же волнующем сближении обнаружить в нем общность взглядов и интересов. В чем-то мы были похожи, но смерть всех делает чуть аристократичней.
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 120
