Глава 2
— Стука рельсов не слышно, — промолвила Момо.
— Стука рельсов? — переспросила я. Момо склонила голову на бок и тихонько пропела:
— Та-там та-там, та-там та-там.
Потом она отвернулась к окну и больше не поворачивалась ко мне. Мы сидели друг напротив друга в одном из купе поезда, который утром отправился со станции Токио, Момо — у окна, я — возле прохода. Момо была права: ритмичного стука, который обычно издает тяжелый металлический состав поезда, действительно, не было слышно. Всё вокруг было наполнено всевозможными звуками, но отсутствовал единый четкий ритм, который сливал бы их воедино, поэтому звука как такового расслышать было невозможно. Казалось, что вагон и находящиеся внутри него наши тела плывут в пространстве, наполненном шумом. Мой взгляд упал на шею Момо. Такая тоненькая. Но в первые годы жизни Момо она была ещё тоньше, мне казалось, что она может переломиться даже от легкого нажатия.
— Будешь пить чай? — спросила я, выставляя на подоконник две пластиковые бутылки с чаем. Момо взяла одну из них, но тут же вернула её обратно. Я открутила крышку и сделала глоток. Жидкость потекла вниз по горлу. Она была освежающе прохладной.
— Попей, — предложила я ещё раз, Момо опять взяла бутылку в руки. Минуту поколебавшись, она сказала: «Нет, правда, не хочется», — и легко встряхнула бутылку. Жидкость вспенилась.
— Это не игрушка, прекрати баловаться, — сделала я замечание Момо, словно маленькому ребенку.
— Я не балуюсь, — огрызнулась она. Резкость в её голосе невольно ранила меня. Момо даже не догадывалась, что причиняет мне боль. Она просто дерзила. Слова в таком тоне вырывались у неё невольно.
Так ранить меня могла только Момо. Беспощадно. Она бесцеремонно била меня в самые уязвимые места, сама не подозревая о том, что раны потом болят и нарывают. Для Момо мои слабые места были всегда открыты. Мне следовало бы защищаться, надёжно спрятав их. Но воспоминания о том, что Момо принадлежала моему телу, не давали мне отстраниться и избежать удара.
— Курорт на берегу моря, — вслух произнесла Момо.
— Как-то чересчур шикарно звучит — курорт, — засмеялась я, Момо тоже засмеялась.
Я не собиралась останавливаться с Момо в гостинице с табличкой Суна. У меня было чувство, что эта гостиница, которую держали вдвоем мать и сын, — место для взрослых, и останавливаться там с ребенком совершенно не хотелось. Казалось, нас с Момо тут же выставят за дверь.
В справочном бюро нам порекомендовали гостиницу на берегу моря.
— Ну что, поедем туда? — вопросительно посмотрела на меня Момо. Простодушное личико. Женщина из бюро стала звонить по телефону в гостиницу. Момо вышла на улицу. Белесое небо. Температура воздуха была не такой уж низкой, но в Токио стоял пробирающий до костей холод.
— На побережье стоит теплая погода. К тому же зацвели сливы, — сказала женщина из бюро. — Вам на одни сутки, не так ли? Разместиться в номере можно, когда Вам будет угодно.
— Мы едем на море! — заплясала Момо.
— Здесь начинается море.
Как же долго мы не выезжали на море.
Рэй, Момо и я — мы втроем ездили на море. Обязательно каждый год ездили на море. Даже после того как от нас ушел Рэй, мы продолжали ездить на море, пока Момо не исполнилось десять лет.
В первый год мы привезли Момо на море, когда ей едва исполнилось три месяца, малышка еще не держала головку, мы вынесли её на берег, и вдруг мне стало страшно. Раньше, когда я была одна, сама по себе, я не испытывала ничего подобного, но тогда я представила себя на месте крошечной Момо, и вмиг меня охватил невероятный ужас. Слишком сильное впечатление для младенца. Ветер, прибой, шум волн. Я прижала Момо к груди в попытке оградить её от всего этого. Она заплакала.
— Смотри, ей жарко. Вон как плачет, — сказал Рэй. А ведь она плакала, оттого что ей стало очень страшно. Это было очевидно, но он совсем ничего не понял.
— Посмотри, какое море большое, — как ни в чем не бывало продолжал болтать муж с Момо.
— Поехали домой. Прямо сейчас мы едем домой, — решительно проговорила я. Рэй тогда сильно удивился. Он, действительно, искренне удивился.
В конце концов, мы около часа прятались в домике на побережье, а потом сразу поехали домой. По дороге домой в машине Рэй надо мной посмеивался:
— Странный ты человек, Кэй.
Момо крепко спала.
— Нельзя ребенка таскать в такие места, прямо под солнцепек. Ей еще и четырех месяцев нет! — ругала меня после этого мама.
На следующий год, в ту же пору, мы опять втроем ездили на море. Тогда мне уже не было страшно.
Заморосил дождь. Поднялся порывистый ветер.
— Приехали на море, а тут такая погода. Так неинтересно! — прижалась ко мне Момо. За широким окном виднелось море. Вздымались волны. На небольшой террасе, сооруженной на выступе, стояли два белых виниловых кресла.
— И правда, курорт, — указала пальцем туда Момо. Кресла насквозь промокли.
Прильнув лбами к оконному стеклу, мы смотрели на дождь. Тело Момо было теплым. Дыхание быстрым. Вдруг мне стало её жалко. Маленьких всегда жалко. Жалко этих непонятных существ. Когда они растут, мы начинаем их понимать, жалость к ним от этого не исчезает, только становиться чуть-чуть легче.
Растянувшись на кровати, мы принялись изучать путеводитель по гостинице. Будет роскошный ужин. Прочитав слово «роскошный», мы прыснули от смеха.
— Отведаем роскошный ужин в курорте на побережье?
— Давай, давай!
— Дорого.
— Мам, у нас хватит денег?
Дождь хлестал под порывами ветра. Мы уже были в Манадзуру, преследователя видно не было. В комнате было светло и чисто. Выдвинув глубокий ящик, мы обнаружили в нём халаты и пижамы белого цвета. Момо извлекла халат и накинула его на себя поверх одежды.
— Я в нем утонула, — стягивая халат, изрекла Момо и принялась раздеваться. Оставшись в плавках и майке, она снова облачилась в халат. Присев на краешек стула, она небрежно откинулась на спинку и, положив голову на сцепленные на затылке ладони, уставилась в потолок.
— Я хотела разок надеть халат, — приняв нормальную позу на стуле, проговорила она, теребя пальцами махровый рукав.
Мне вспомнился больничный запах. Наверное, потому что комната была очень светлой. Такой запах витал в палате, в которую перевели моего отца из реанимации, куда он попал после сердечного приступа. Больница мне казалась местом, где всегда светло и тихо. Мы уложили худое тело отца на койку. Надели на него любимую пижаму взамен больничной, которую выдали в реанимации. Мы — мама, я и медсестра — осторожно меняли на нем одежду. Отец уже пришел в сознание, но глаза его по-прежнему были крепко зажмурены. К носу и рту тянулось несколько трубок. Спустя некоторое время его выписали, но уже в следующем году его опять хватил удар, и из больницы он уже не вышел.
