Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 61
Коня привели. Упирался, не хотел в земляную конюшню идти. Насилу завели. Там один из сыновей деда Степана коня в сонную жилу ножиком кольнул, чтоб быстрее уснул. Дедушка рассказал, Василек сам того не видел.
Как за полдень перевалило, толпой понесли деда Степана в новый дом, положили на лавку. Сели за стол, новоселье праздновать, как всегда шумно, с песнями, шутками. Солнце к закату клониться стало, засобирались. Только баба Анисья остаться захотела.
— У Степана поживу, чтобы ему скучно не было.
Низко всем поклонилась, за помощь благодарила, в гости приглашала.
Напоследок огляделся Василек — светло, уютно. Смерть в таком гробу не страшная. Вышли, дверь снаружи камнем подперли, чтобы не скрипела. Баба Анисья через стекло рукой на прощание помахала.
Домой опять полем шли. Василек задумался. По всему было видно, что дед Степан не передумает в покойниках оставаться. Что же с ним через неделю станет? Пахнуть ведь начнет, подгнивать, а как же с ним бабе Анисье жить, кто из внуков навещать его захочет? Не выдержал, спросил.
— Тогда баба Анисья в сельмаг съездит, — сказал дедушка, — пачек десять соли там возьмет. Деду Степану на животе надрез сделают — как операция аппендицита — и пачки с солью положат, чтобы он высыхал изнутри. Когда высохнет, самогонкой живот промоют, набьют его вишневыми, грушевыми опилками, сушеной малиной, шиповником. Из головы тоже лишнее вынут, положат туда смолу с фруктовых деревьев, и будет пахнуть дед Степан как цветущий сад.
Накрапывать стало. Василек опять про бабу Анисью подумал и забеспокоился. Земля-то материал непрочный, а что осенью будет, когда затяжные дожди пойдут, а весною — снег растает, просядет холм. Или всякий раз обновлять его будут?
— Нет, — сказал дедушка, — как сам собой завалится, так и похоронам конец. Значит, душа умершего навсегда от тела отделилась.
— Что такое душа? — спросил Василек.
— Попробую объяснить, — дедушка задумался. — Вот, допустим, купили тебе шоколадку «Аленушка». Сама по себе обертка, без содержимого, — фантик бумажный. Но без обертки у тебя не «Аленушка», а неизвестная шоколадная плитка. Вместе же, плитка с оберткой, называются «Аленушкой», и тогда душа этой «Аленушки» — шоколад, что под оберткой.
Дедушка огляделся.
— Все на свете имеет душу. Вот растет пшеница. То, что ты глазами видишь, руками трогаешь и словом «пшеница» называешь, — это только обертка, а под ней находится душа, которая делает пшеницу и растением, и словом, и просто зримой. Не будь в ней души, ты бы ее и не увидел, притом даже не пшеницу, а вообще неизвестно что.
— А как же покойник? — удивился Василек. — Он же без души? Почему его тогда видно?
— Обычный человек ночью спит, душа его по всему свету летает, и это не значит, что он умер, полностью без души остался или невидимым сделался. Покойник, он тоже первое время вроде как уснувший, только он смертные сны видит и в них все еще людскими привычками живет. Когда покойник к новому состоянию привыкнет, осознает его, он мертвецом становится. Мертвец, он уже другой и живет по своим мертвецким законам. Например, может различные формы принимать. Если зимой в дом влетит птица, говорят, это мертвец озяб и погреться хочет. Он и пчелой оборачивается, и мухой. Поэтому на кладбищах оставляют еду, чтобы мертвец перекусил.
— Эх, — вздохнул Василек, — я часто мух убивал, значит, и мертвеца мог случайно прихлопнуть?
— Видишь, никого не следует просто так убивать. Но мертвец только в определенное время превращаться может, час после полудня и час после полночи. И еще, муха или пчела, которая мертвец, свои особые приметы имеет, я тебе потом покажу. У них на брюшке особые ободки, крылышки по-другому, красным золотом блестят…
— Получается, у мертвеца тоже душа есть?
— Нет, мертвец — это жизнь в смерти, после души. Так дом, даже брошеный, остается человеческим жильем, потому что в нем когда-то жили люди. И мертвец одушевлен одним былым присутствием души, эхом ее, пока оно окончательно не исчезнет, — мертвец тоже свой имеет срок. И труп.
Дедушка заметил вопросительный взгляд Василька.
— Труп — это когда даже мертвецкое эхо души улетучилось. Мертвее трупа ничего уже не бывает. Если мертвец еще хранит следы умершей личности, как умолкший колокол некоторое время звон хранит, то труп же — это окончательно мертвый, точно резина, материал… И виден он, в сущности, недолго. За год-другой сгнивает до костей.
— А с костями что происходит?
— Прахом делаются. В городе мертвецов прахом называют, когда в крематории сжигают. Не дают человеку положенный срок в мертвецах пожить.
Непонятно Васильку, на что все-таки душа похожа.
— Можно сказать, она — как пар. Умирает человек и холодеет. Вот борщ готовят, кастрюля дымит. Ведь не просто в ней вода кипит, то души из продуктов вылетают. Облако в небе — тоже чья-то душа. Говорят, за горизонтом, куда облака плывут, находится страна умерших. Те, кто верят в это, до заката хоронят, чтобы отходящее на покой солнце прихватило умершего с собой…
За полями уже дробно грохотало. На окраине неба вздулась голубой жилкой молния.
— Слышишь? — дедушка остановился. — Кузнечики притихли, значит, ливень скоро и до нас доберется.
Горячий воздух медными волнами перекатывался в колосьях.
— Пойдем быстрее, — дедушка протянул Васильку руку, — авось сухими к бабушке успеем…
Василек едва поспевал. Стараясь приноровиться к широким шагам деда, он почти бежал. Навалился ветер. Поле со всех сторон зашелестело.
— Слово «душа» неспроста с дыханием созвучно, — дедушка пригладил растрепавшиеся седые вихры. — Ветер, он тоже дыхание. Был в народе один старинный способ умершего послушать. Для этого его на сквозняке оставляли. Ветер заменял душу, и мертвец говорил, но если прекращался сквозняк, то замолкал, и уже навсегда. Поэтому, если хотели, чтобы мертвец всегда говорил, клали его, еще не умершего, в особом доме на высокой горе, с четырьмя дверями. Двери всегда распахнутыми держали, чтобы ветер в доме гулял и мертвец сокровенное бормотал.
— О чем? — спросил Василек.
— О настоящем рае. Который в народе Ирием звался, пока его попы на свой лад не переиначили. Давно в наших краях был говорящий мертвец, дед Тригорий. Его многие слушать ходили, он больше семидесяти лет говорил. Все, кто дорогу к нему знали, в революцию или Гражданскую войну померли. И я бы не узнал, да найти посчастливилось. Мне лет тогда семь было. В лесу потерялся, блуждал полдня, аукал, потом к обрыву, аж туда, где река Устень течет, вышел. Там на обрыве дом его и стоял, небольшой такой, из осиновых бревешек, вместо окон двери на все стороны света. Я голос как услышал, сначала обрадовался, потом что-то в нем насторожило меня, странный такой, и будто порывами, то тише, то громче, или вообще затихнет. И главное, собеседника не слышно — человек сам с собою говорит. Времена были суровые, четыре года как Гражданская-то закончилась, разный люд по лесам прятался: каторжники, недобитые белогвардейцы. А хуже их всех — попы-бегуны и старообрядцы. Не доведи на таких нарваться, жив не будешь… — дедушка невесело усмехнулся. — Ну вот, прятался я так за деревом, не зная чего бояться больше: одиночества или бормочущего голоса, потом смелости набрался, зашел.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 61
