Тогда нет граждан и преступников. Есть люди, нетребовательные к обстоятельствам, и люди с обостренным чувством свободы. Вот и все. И переводить вторых в положение, которое занимаю я, было бы насилием".
— Чушь какая-то. Преступников не существует. Надо же до такого додуматься! — пробормотал он. Вина было выпито уже много. — Однако что же мне с ним делать? Гражданином быть он не хочет. Просто отпустить? Да и долго ли он проходит на воле?
К тому же такой пример может оказаться заразительным для других рабов. Да и он сам, его хозяин, нарушит закон, который требует — на галеры!
Ладно, завтра он отплывает в Александрию, а там видно будет.
Ветер усилился. От удара волны в борт нос галеры резко качнулся, и раб с трудом удержался за своим укрытием. Вздувшиеся на крепких руках вены лишь подчеркивали твердость его намерений.
Квитаний подошел ближе. Глаза их встретились.
— Ты по-прежнему хочешь свободы? — громко, сквозь шум ветра прокричал он.
Тот кивнул головой.
— Я знаю место, где она есть, твоя свобода!
— Я тоже, — был ответ.
— Ты знаешь цену?
— Да!
— Тогда плати и получи ее!
Раб прыгнул в воду. Стража бросилась к борту.
— Не надо! Он не вынырнет. Это не в его планах, — задумчиво проговорил Квитаний.
Уже на склоне лет, командуя легионом в Африке, он объявил его мятежным. Он перестал подчиняться приказам и раздал добычу и все, что у него было, солдатам. Но, перейдя через край, так и не испытал чувства свободы. Счастья же у него никогда не было. Зато было другое — ему постоянно снился один сон. Сон, где он, раб, стал свободным.
Легионеры, получив ультиматум от Сената, сами забили его камнями и палками.
Консул Марк Лициний Красс перед расформированием легиона казнил весь командный состав. Это был единственный случай в истории Римской империи.
Так встретились два человека: раб поневоле и раб по призванию.
* * *
— Что это было? — Лера медленно приходила в себя. — Почему я видела все это? И для чего?
— Так ты будешь здесь очищать сердце, иногда не только видя, но и совершая.
У них были разные пути к свободе. Но нашли они ее в одном месте.
— Но если так… — Лера помедлила. — Он ведь не хотел жить как все, у него просто было обостренное чувство свободы? А жить не как все — значит преступать законы, по которым живут все? Тогда люди с обостренным чувством свободы неизбежно становятся преступниками?
— Ты осознала тяжелый дар свободы.
— Значит, это плохо?
— Желание быть свободным присуще всем людям, различие только в предмете свободы. Свободы от чего? От необходимости помогать брошенным тобой матери и ребенку? Свободы не разделять взглядов власти или общества? Так это одно и то же. Ценность имеет только одна свобода — свобода выбора. Но такая свобода уже дана каждому и поровну, и стремиться к ней смысла нет. Она дана ребенку и старику, нищему и богатому, хорошему и плохому, всем людям. Ее нельзя отнять, даже убив человека. Она и сейчас с тобой.
— Так какую же свободу нашли те, двое? К какой свободе стремится человек?
— Мне казалось, ты поняла.
— Но если люди все-таки стремятся к свободе, — повторила Лера, — они все преступники?
— Если законом считать свод правил, по которому живет общество, то да. Вдумайся, ты ведь преступила закон, перейдя дорогу в запрещенном месте? Или искупавшись там, где это запрещено?
— Ну да.
— Значит, стала преступником.
— А если человек что-то украл или обманул кого-то и завладел его имуществом, он просто более опасный преступник?
— По вашим законам так и получается. И одни преступники судят и наказывают других преступников. Иногда случается, что убийца судит обманщика или совсем невиновного.
— А есть другие законы?
— Это заповеди.
— Я помню: не убей, не укради…
— Верно. Только смысл вкладывается разный. Человек, позволяющий себе убивать тысячи людей, точнее, отдающий приказ это сделать, преступником себя не считает. И по вашим законам таковым не является. Пока снова один преступник не объявит преступником другого. Но оба они — преступники.
— Что же их ждет?
— "Приказывающий убивать будет убит по приказу".
— А "не укради" ведь совпадает с нашим законом.
— Что можно украсть на земле? Чью-то собственность? Ведь кто-то объявил ее своей и написал об этом закон. А если человек считает, что берет не чужое, а свое? То, что принадлежало всем поровну и дано было Творцом всем? Земля, вода, горы и все то, что дают они. Если кто-то более сильный объявил все своим, это не значит, что оно стало чужим для остальных.
Все преступления у вас — только друг перед другом. И начались они с той минуты, когда первый из людей назвал что-то своим. Он же и издал закон, объявив другие мнения на этот счет преступными.
— То есть преступник по нашим законам — по библейским законам не виновен?
— Преступая ваш закон, он может оставаться невиновным. Но если он виновен по заповедям — он таковой и на земле, даже если ваш закон делает его героем.
— Что же тогда кража по заповедям? Впрочем, мне кажется, я догадываюсь. Если ты украл деньги у того, у кого их много, — ты украл не его деньги. Ты украл деньги тысяч людей, у которых украл тот, издав закон, назвавший эту кражу заработком. И если такие деньги добавят людям доброты, сделают их счастливее, твой поступок никогда не станет преступлением?
— Я ничего не отвечу тебе на это, только скажу: не убьешь душу свою, не украв тепла ее.
Лера молча слушала.
— Но есть и другие кражи. Если ты сталкиваешь человека с пути добродетели и тем более тянешь его за собой в пропасть, ты крадешь частицу его души, которая принадлежит Богу. Страшно подумать, что ждет такого человека.
— Выходит, у человека два закона, и исполнить оба, и тот и другой, невозможно? — Лера задумалась. — Значит, они должны совпасть?
— Вот видишь, ты уже у самой двери, осталось только приоткрыть. Законы, написанные человеком, будут постепенно упрощаться, стряхивая с себя отмирающие ветви страстей, вызванных одним лишь желанием быть лучше других, неважно в чем: в общественном положении, в состоятельности, в популярности или просто в образе жизни. И наконец оба закона совпадут.
Между прочим, желание быть первым возведено в культ целыми нациями, считающими себя острием культуры. Эта чудовищная инфекция, медленно отравляя, калечит душу ребенка с самой колыбели. Они забыли, что было с другими, также считавшими себя исключительными.
