— Я знаю, ты командуешь армией подростков и рабов. Проведи меня как — нибудь ночью в твой лагерь, я хочу смотреть, как они спят: оружие между колен, в горле трепет, пупок открыт, губы и щеки лоснятся от жира и вина, грудь волнуется, член вздыблен голосами и образами мечтательной дремы. Ты здесь и капитан на Букстехуде — вот две артерии моего сумеречного сердца. Я прикрываю вас с двух сторон, а когда война во всем мире будет закончена, Септентрион повержен и разорен, вы оба приговорите меня к смерти. Ты оставлял меня не раз, чтоб спасти какого — нибудь раба от мучений. Теперь я предаюсь тебе. Ты живешь за меня в свете и суете, из которых я не могу зачерпнуть и горсти. Ты едва позволяешь мне испить с твоих щек, с твоих ладоней пот твоих деяний. Я был рожден даровать волю, а не составлять, день за днем, списки заложников. Они навязывают мне септентрионских лакеев, они выворачивают мои носки, их шпионы смеются за дверью, когда я сажусь на унитаз. Ты воняешь рабом. Они тебе подчиняются? Сегодня утром я видел одного на крыше дворца, он менял чугунный водосток, кровь стекала с его пальцев на искореженный металл; выпрямившись, он долго смотрел, как дым, выходящий из трубы, на которую он опирался, тает в свете дня; он перехватил мой взгляд, опустил глаза; ветер раздувал его рубаху; он поднял глаза, они были омыты росой и кровью, я едва сдержался, чтоб не столкнуть его в пропасть, как камень. Ты останешься на ночь? Он накрыл ладонями уши Иериссоса:
— Мои ноги ослабли, мне трудно выпрямить их под умывальником.
Лакей готовит столик у изголовья: флаконы, пакетики, вата, шприцы. Иериссос садится на диван, вождь обнимает его за бедра:
— Только я могу совладать с врагом, но мое правительство ночью или в час моей сиесты подписывает временные договоры, которые я обязан выполнять. Никто из внешних и внутренних врагов не проникал в эту комнату, где я сражаюсь в одиночку. Я приклеиваю мои послания на брюхо пса, подаренного мне крестьянами, у которых я благословлял стада и инвентарь, однажды я выпущу его на волю, мои приказы будут обнародованы — я тоже буду взрывать мосты и поезда. Вот этот пес, крестьяне хотели подарить мне суку, но я предпочел кобеля Што. По ночам я толкаю его, он запрыгивает ко мне на кровать, я треплю его лохматую морду руками, его глаза блестят, я тискаю его брюхо, хранящее мой секрет, его язык лижет мои ладони, мои губы. Словно сам Экбатан, взыскующий свободы, смотрит мне в глаза и трепещет под моей рукой.
Он подсаживается к Иериссосу, привлекает его к себе на колени; по улице проходит патруль с шумом гальки, влекомой прибоем. Иериссос гладит старца по щеке, на его пальцы накручиваются седые локоны, сквозь них видно, как кровь приливает к губам, его ногти замирают на распечатанных ресницах, под которыми сияет пара голубых ирисов. Рука вождя проникает меж бедер Иериссоса, расслабленного теплом, ароматами, блеском флаконов; рука вождя, погружаясь до запястья, мнет юное сонное тело, пальцы расстегивают пуговицы, стягивают трусы, скользят по локонам; вторая рука сжимает конверт, скручивает его и прячет в паху Иериссоса. На рассвете старец храпит в постели, раскидав волосы по подушке, лакей, склонившись над ним, шарит руками по его шее; Иериссос, вскочив, опрокидывает лакея, вождь, всхрапнув, переворачивается на бок. Иериссос наступает на горло лежащего под кроватью лакея, выходит из комнаты, сбегает по лестнице, под порталом дождь сечет его по лицу и рукам; он проходит по Экбатану, опрокидывает вражеские плакаты и пустые помойные баки, где спариваются кошки, спускается к лиману; под крышами барж речной спасательной службы огромные коты щетинят шерсть, намокшую от спермы и дождя, трут спины о просмоленный брезент и босые ноги моряков; он поднимается к центральному вражескому кварталу, останавливается у стены, поддерживающей террасу дворца вдовы принца Экбатана, слышит крики рабов и пыхтенье печей, доносящееся снизу, через отдушину кухни; перед ним заросли террасы, площадки, печные трубы, коньки, башенки; окна, оконца, форточки — раскрытые, запотевшие, затянутые, забитые штанами, рубашками, майками, платками, носками, вывешенными для просушки, скрывают тяжелый сон и смутное беспокойство вражеских солдат и офицеров.
Две женщины медленно поднимаются по улице, где рыбья кровь и желчь стекают между плитами; голубой зонт нацелен на струи ливня; они проходят рядом:
— Ты? Пошли во дворец, позавтракаем вместе. Ты?
— Да, ваше высочество.
Две женщины, скрытые вуалями, поднимаются впереди Иериссоса по маленькой лестнице; пальцы на перилах порхают по лепесткам, одна поворачивается — роза вплетена в локон у виска, принцесса держит за руку молодую женщину, сжимает фаланги, гнет ногти, стягивает кожу, щиплет вены, Иериссос касается бедра молодой женщины, идущей перед ним; наверху два раба, опершись на сырые столбы, запахивают рубахи, ручейки дождя стекают по мышцам шеи: «Теперь лежать!», ткнув в грудь наконечником сложенного зонта; рабы всполошились, две женщины выходят на веранду высотой в пятнадцать метров, бронзовые откосы, витражи в половину высоты; две ели в каменных кадках вытянулись до купола, выше колокольни; в сплетениях ветвей Иериссос замечает сломанные игрушки, обрывки штанишек и рубашек, автоматные магазины, ожерелья из зубов; множество рабов, мужчин и женщин, снует по террасе с полными руками цветов, фруктов, холодного мяса.
— Сегодня я пригласила на завтрак высших офицеров оккупационной армии. Хочу показать им богатства Экбатана. Вождь отказался от участия в празднестве, он предпочитает свое рагу и минеральную воду. Ты останешься здесь на целый день, Иериссос? Как мне надоели вонючие рабы! Эти ели принц привез мне из лесов Септентриона вместе с птицами и белками, изловленными сетями. Тогда ты только — только родился. Войну затеяли крысы. Горсть грязи, смерть. Принц бросился в мои объятья, под его бровями бились ночные бабочки, на его лбу я разглаживала метку от смотровой щели. Все рабы погибли на войне, наступившая потом зима прикончила раненых и безумных, вернувшихся по домам, двери дворцов и поместий были распахнуты.
Я танцевала ночи напролет, а днями, нежась под мехами моей постели, по телефону истязала моих любовников. Принц накалывал на булавки своих бабочек. Мы славно ладили с Республикой. Садись. Я скоро вернусь.
Она выходит. Молодая, нарядно одетая женщина сидит на софе, прислонив голову к вазе с гниющей водой:
— Мантинея, я знал ее, тебя это удручает? У нее была тысяча любовников с четырех сторон света, она мазалась ваксой для негра, открывала груди…
— Ночью ее бриллианты крошат мои зубы. Все рабы ревнуют меня, они оживают, когда я прохожу мимо, их кости и мышцы мигом встают на места, кровь наполняет их жилы. Они вбивают гвозди между планок паркета. Свободные меня презирают, рабы ненавидят. В каждой комнате звонок может позвать меня к ее изголовью, звонок на каждом дереве, на ограде каждого фонтана. Тогда рабы высовывают головы, плюют мне вслед против ветра, плевки возвращаются им на лица; они гребут землю, скребутся в паху, кидают к моим ногам бумажные короны. Склонившись над ней, я стараюсь сдерживать грусть, но она видит, как дрожат мои веки, приподнимается на локте, берет меня за подбородок, булавка от ее парика воткнута в подушку, ее рука касается моих ресниц; я закрываю глаза, я хотела бы любить ее, я трусь щекой о ее ладонь, она улыбается, ее рука скользит к моему горлу, я мягко ее отстраняю.
