— Ладно, я не буду тебя целовать.
— И не посмотришь на название улицы и номер дома, — прошептала она. — Ты должен запомнить меня навсегда, но тебе нельзя будет мне писать, мы с тобой прохожие, мы разминулись на оживленной улице, и ты не должен возвращаться, потому что принесешь несчастье.
— Почему?
— Я знаю. Я родилась со старой душой. — Она коснулась пальцами моих губ. — Ты не должен ни с кем жить, только вспоминать, и не смей ни с кем оставаться надолго, сразу уходи, и за всякий прожитый день тебе придется расплачиваться вечером или ночью.
Мы разорвали круг людей и музыки и пошли по улицам, на которых я еще не был; и, выполняя ее просьбу, я не поглядел на название улицы, на которой она остановилась.
Она крепко обняла меня и сказала:
— Теперь уходи, а я буду смотреть тебе вслед, пока ты не повернешь за угол. — И она коснулась руками моего лица, словно хотела запечатлеть его на своих ладонях, чтобы вернее запомнить, а потом легонько оттолкнула меня, на расстояние вытянутых рук.
— Теперь поворачивайся и иди, — сказала она, и тут на лице ее, освещенном уличными фонарями, появилось потерянное выражение. — Отвернись, — сказала она, — отвернись.
Я едва успел увидеть, как ветер колышет ее длинные волосы, пока поворачивался и уходил вслед за своей неожиданно короткой тенью, вдоль домов, прочь с ее улицы, по променаду де Лис, а с него — на проспект де Алискан, долгой дорогой, пока не попал на Алискан — старое католическое кладбище. Там росли кипарисы, гордые и таинственные, и луна зловещим голубым светом озаряла надгробные плиты. Я прислонился к какой-то могиле, ледяной холод камня проникал мне в душу; вдруг позади меня тяжкий древний голос произнес:
Dans Arles, où sont les Alyscamps,
quand l'ombre est rouge, sous les roses
et clair le temps.
Prends garde à la douceur des choses
lorsque tu sens battre sans cause
ton cœur trop lourd
et que se taisent les colombes
parle tout bas, si c'est d'amour
au bord des tombs.[7]
Это был, несомненно, человеческий голос, с очаровательным провансальским акцентом, раскатистыми «р» и по-южному едва заметными ударениями. Я не обернулся, но человек взял меня за руку и потянул за собой.
— As-tu peur des pieux mystères
passe plus loin du cimètière, —[8]
прошептал он, — пошли, ты должен пойти со мной, мне надо тебе кое-что рассказать.
Он был стар или казался старым, оттого что был жутко толст. Лицо — бесформенное, оплывшее, а хитрые маленькие глазки спрятались под мохнатыми седыми бровями, опустившимися под давлением покрывавшего лоб жира. Рука, все еще крепко державшая мою руку — мягкая, словно губка, белая и безволосая, как у женщины, торчала из рукава грязного черного одеяния вроде сутаны.
— Я знаю, что я толстый, — сказал он. — Говорят, я самый толстый в Провансе. Но я должен рассказать тебе одну историю. Сегодня вечером я видел тебя на площади Форума, и еще вчера — в церкви Сен-Трофим. Я почувствовал, что между нами есть какая-то связь, и стал следить за тобой.
Я пошел за ним, но не знал, что ответить, и просто ничего не говорил, мы шли назад, под тополями и кипарисами, да, еще он тяжело дышал, потому что идти ему было нелегко: с тех пор как я дал ему руку, мы поднимались в гору.
Он остановился перед маленькой гостиницей, где я жил.
— Бери свой багаж, и мы поедем дальше.
— Куда? — спросил я, но он смотрел на меня удивленно.
— В мою историю, конечно.
И я поехал с ним.
У него была старенькая машина, и всю ночь мы ехали по мертвой, зловещей земле. Луна по-королевски поднималась над рыжими выжженными лугами. Туман стлался над окрестными равнинами и скрывал за собою опасность, постоянно возникавшую в жестком, колючем кустарнике, взбирающемся, словно стадо давно издохших животных, вверх по склонам к причудливым, отсвечивающим под луной скалам.
Иногда в лицо нам дул теплый мягкий ветер, постепенно освобождающийся от безжалостной дневной жары и несущий с собою запахи трав — тимьяна или лаванды.
* * *
Мы не разговаривали, мы ехали по Провансу, и все городки и деревни, через которые мы проезжали, выглядели как покинутый людьми город в горах Лe-Бо — мертвые города, где по какой-то призрачной случайности все еще горели уличные фонари и иногда били башенные часы.
Я уснул, а когда проснулся, машина стояла. Мы посмотрели вниз.
— Это та самая долина, — сказал он, — в которой находится деревня.
— Да, — ответил я.
Краешек солнца появился над горизонтом. Крошечные домики далеко внизу столпились вокруг церкви, как согнанное пастухом стадо, — но деревня посреди долины меж каменистыми бесплодными склонами, безжалостно выжженными солнцем, на берегу высушенной жарою речки казалась символом свежести.
— Ты должен здесь остаться, — сказал он, — а меня зовут Мавентер — потому что ma — сокращение от «magnus» — «большое», а «venter» — «брюхо»; настоящее имя у меня другое, но все зовут меня так.
— Ты — монах? — спросил я, и он ответил:
— Нет, — а потом выгрузил мой рюкзак и развернул машину.
— А как же история? — спросил я.
— Спускайся в деревню, там всего одна гостиница, «У Сильвестра». Я вернусь через несколько дней, но ты ни с кем не должен обо мне говорить.
— Ладно, я не буду ни с кем о тебе говорить, — кивнул я, подобрал рюкзак и стал спускаться в долину.
Он завел мотор и крикнул:
— Дня через три, наверное, или даже через два.
Но я не обернулся, розоватая дорожная пыль облачком подымалась под моими ногами и оседала на ботинки и носки. Ниже цвел розовый и фиолетовый тимьян, зеленые листочки становились все темнее, и деревня выглядела почти приветливо — бело-розовые, поставленные как попало домишки, тенистые садики, сосны и кипарисы.
Гостиницу «У Сильвестра» я нашел легко, patronne[9]как раз закрывала ставни, чтобы защитить комнаты от солнца. Мы немного поболтали, и я вошел вслед за нею внутрь.
