Во время захоронения в воздухе вдруг появился гражданский самолет — синий аэроплан — и принялся описывать у них над головой восьмифутовые круги; почетные носители гроба все, как один, уставились на самолет, точно своим взглядом пытаясь его отогнать, но ни один из них даже шепотом не выразил неудовольствие невежеством пилота. Шум мотора внес оживление в это далеко не оживленное событие, и один из почетных носителей гроба — адмирал — бросил неодобрительный взгляд в сторону своего адъютанта-капрала, который понимающе кивнул в ответ. Адъютант понимал, что тут ничего нельзя поделать, но он также понимал, что адмирал, как высший чин из всех присутствующих, обязан был хоть как-то высказать свое неодобрение. На самом деле, любые действия по отношению к самолету и пилоту скорее всего оказались бы нежелательными, поскольку на него почти в течение всей церемонии неотрывно смотрел Джо Чапин-младший. На лице Джо Чапина-младшего ничто не указывало на неудовольствие или неодобрение. Джо стоял рядом с матерью, почти вплотную к ней, и глаза его неотступно, с невозмутимым любопытством следили за виражами, а выражение губ было непроницаемым. Джо Чапин-младший был жив, невредим, и его присутствие было бесспорным, но любой из присутствующих мог с легкостью представить себе, что в этот ясный, холодный весенний день Джо-младший стоит на вершине холма просто так, сам по себе. И тем не менее даже незнакомец наверняка бы сообразил, что Джо на этом кладбище оказался не случайно. Его одежда, разумеется, свидетельствовала о том, что он пришел на похороны: черный трикотажный галстук, обвязанный вокруг накрахмаленного воротничка, черное пальто, синий саржевый костюм, черные туфли и черная фетровая шляпа — все это было сделано из первоклассного материала, превосходно сшито и явно не предназначалось для ношения на службу. Ничто из его одежды не было куплено специально для похорон: все это было частью его гардероба и предназначено для другого рода случаев, — но подходило и для сегодняшнего тоже. У всех главных участников церемонии — вдовы, ее дочери и сына — наблюдалось несомненное сходство: рот семейства Стоукс. Губы, хотя и не полные, но выдающиеся. Иллюзия их полноты объяснялась вытянутостью губ, годами прикрывавших крупные передние зубы. Сходство это было удивительным, особенно во времена ортодонтии. Рот и невидимые за ним зубы выглядели совершенно одинаково у женщины, родившейся в 1886 году, и молодого человека, родившегося в 1915-м. Рот матери был настолько некрасив, что его можно было назвать мужеподобным, а в ее присутствии рот молодого человека казался чувственно-женственным. Рот был их единственной сходной чертой, но настолько выдающейся, что она замечалась мгновенно и узнавалась безошибочно. У сына был тонкий нос, глубоко посаженные глаза и широкий невыпуклый лоб, который скорее был продолжением лица, чем началом верхней части головы. Сын был на полголовы выше матери, но казался таким же узкокостным, как и она, что придавало ему, мужчине, стройность, граничащую с хрупкостью.
Дочь больше походила на мать. Если бы удалось воссоздать более молодую и хорошенькую версию матери и поставить ее рядом с могилой, она выглядела бы точно как дочь. Вид у дочери был утонченней, чем у матери, утонченней и нежнее: рот ее казался зовущим, глаза живо блестели, а улыбка обнажала белоснежные зубы. Дочь была ниже матери и рядом с ней выглядела изящной. В Гиббсвилле нередко можно было услышать: «Как так получилось: Энн почти копия своей матери и при этом такая хорошенькая?» Энн, как и ее брат, отличалась от всех присутствующих, но отличие это было иного рода: на похоронах Джо Чапина она единственная плакала.
Возле могилы лежала груда цветов. А рядом с ней, облокотившись на лопаты, стояли двое рабочих — гробокопатели. Во время службы они не сняли кепок и, точно невоспитанные дети, не сводили глаз с тех, кто пришел на похороны. От гробокопателей никто не ждал почтительности, а им и в голову не приходило ее кому-либо выражать. К этим похоронам их приближало лишь одно: они узнали Майка Слэттери, кивком приветствовали его и ничуть не обиделись на то, что он не кивнул им в ответ. К рытью могилы Джо Чапина они еще и не приступали; они ждали, когда уберут цветочные подношения, чтобы начать рытье могилы для другого усопшего. Поэтому похороны Чапина оказались для них помехой, они их задерживали, но труд могильщиков хорошо оплачивается и к тому же отчего не поглазеть на сильных мира сего. Скоро эти сильные мира уйдут, и тогда они смогут приняться за работу и выкопать яму для завтрашнего покойника. На их каменных обветренных лицах было ничуть не меньше достоинства и суровости, чем в лицах тех, кто пришел хоронить Джо Чапина.
Вскоре все было закончено. Ближайшие родственники усопшего, почтительно сопровождаемые остальными, сели в свой далеко не новый «кадиллак», а затем почетные носители гроба и некоторые прочие приглашенные в дом покойного уселись в свои автомобили или арендованные для них лимузины. Церемония у могилы оказалась короче, чем ленч, которым Пег Слэттери угостила свою дочь. Почетные носители гроба принялись поглядывать на часы и блокнотные листки, на которых их старательные секретарши записали время отправления удобных для них поездов. У всех иногородних во второй половине дня уже намечены были дела, и дела эти были вдалеке от Гиббсвилля. Печальный долг по отношению к Джо Чапину был исполнен; оставалось выпить по стаканчику виски, съесть ленч, обменяться фразой-другой с Эдит, и в путь. И скорее всего многих из них Гиббсвилль никогда больше и не увидит. Все эти важные люди дорожили временем, и большинство из них по опыту знали, что, пока ты занят делом, ты жив, — ты жив хотя бы до той минуты, пока тебя не настигла смерть. Никому из них не было по душе то, из-за чего они приехали в Гиббсвилль. И никто из них не хотел тут задерживаться, не желая, чтобы ему напоминали, из-за чего именно он сюда приехал. Стаканчик виски, кусок бифштекса с кровью, пожатие руки Эдит, поцелуй в ее увядающую щеку, и можно возвращаться в свой привычный мир. Для адмирала, которому уже обеспечили послевоенную гражданскую службу, здесь не было ничего привлекательного, как и для губернатора, который не собирался выдвигать свою кандидатуру на следующий срок. Редактор газеты Хукер, единственный, кто точно знал степень важности каждого из почетных носителей гроба, находился в таком состоянии упоения славой и растерянности, что забыл обо всем на свете и расслабился. Дэвид Л. Харрисон, относившийся с подозрением ко всем, с кем не был знаком хотя бы в течение тридцати лет, прилепился к Артуру Мак-Генри, которого знал уже тридцать лет, и ни один из этих двух преданных памяти Джо друзей не завел в тот день ни одного полезного знакомства. У невероятно высокого мужчины, который учился с Джо Чапином в Йеле, состояние было значительней, чем у Дэвида Л. Харрисона, и всякий раз, когда ему хотелось увидеться с Дэвидом Л. Харрисоном, он мог это сделать в их общем частном клубе «Звенья». Генри Лобэк имел довольно тесные деловые отношения с Дж. Фрэнком Киркпатриком, но они питали друг к другу явную неприязнь. Новый заведующий школами, мистер Джонсон, проштудировал с помощью «Кто есть кто» все необходимые сведения о прибывших в город важных персонах (и нашел там всех, за исключением Уитни Хофмана и сотрудника банка мистера Дженкинса), но не был уверен, кто из них Дэвид Л. Харрисон, а кто Дж. Фрэнк Киркпатрик. Сотрудник банка мистер Дженкинс выискивал возможность поговорить только с мистером Дэвидом Л. Харрисоном, который сделал все возможное, чтобы мистер Дженкинс больше не подходил к нему ни на одном собрании банкиров, называя его «доктором Дженкинсом» и прекрасно сознавая, насколько этот титул не имеет к мистеру Дженкинсу никакого отношения. Вся эта компания из шестнадцати мужчин, собранная в кучу и сопровождаемая полицией, со стороны казалась сплоченной группой, но впечатление это было обманчивым. На самом деле все они знали далеко не одного и того же Джо Чапина.
