Именно в эти дни сирота маленькими шажками вошла в сердце фермерши… Нанетт не переставая сетовала на то, что девочка такая маленькая, худенькая, почти прозрачная, и кушает, как воробышек.
Добрая женщина при каждой возможности хватала свое шитье и усаживалась у изголовья кровати, время от времени прикладывая руку к горячему лбу Мари. Она старалась развлечь девочку разговорами, но так, чтобы не слишком ее утомлять. Прошло три дня, однако кашель у больной только усилился, в груди горело огнем. И вот настал момент, когда она не смогла сделать глоток. Жар не спадал.
Жак, муж Нанетт, уведомил об этом хозяйку. Амели Кюзенак с раздражением ответила, что мужа дома нет, а сама она не знает, как лучше поступить.
Встревоженный состоянием Мари фермер позволил себе проявить настойчивость:
— Хозяйка, думаю, пора позвать доктора. Девочка может… Я хочу сказать, она очень плохо выглядит, поверьте, очень плохо! Жена уж не знает, что и делать!
Кусая губы, мадам Кюзенак сердито сказала:
— Я пришлю к вам доктора Меснара.
Доктор явился на ферму только через два дня. В тот самый вечер, когда Пьер, который не обменялся с девочкой и парой слов, испугался, видя, что ей очень плохо…
Девочка балансировала между реальностью и бредом, свернувшись калачиком на кровати и прижимая к груди фотографию Святой Девы Обазинской. Временами к ней возвращалось сознание, но потом она снова начинала бредить. Едва слышно она повторяла «папа, мама», потом начинала звать женщин, которых Нанетт знать не могла, — сестру Юлианну и мать Мари-Ансельм…
Доктор тщательно обследовал больную. В глазах его горел гнев, когда он сказал, качая головой:
— Девочка в двух шагах от смерти! Скажите, чего вы ждали, почему не позвали меня раньше?
После отчаянной борьбы за жизнь и благодаря прописанным доктором Меснаром лекарствам Мари все-таки победила начинающуюся пневмонию.
Прошло больше недели с того дня, как она приехала в поместье «Волчий Лес». За это время сирота ни разу не виделась ни с мадам Кюзенак, ни с ее супругом — муссюром, о котором Нанетт отзывалась с большим уважением и даже сочувствием.
Выздоравливала девочка медленно. Чтобы поправиться, ей нужен был отдых, солнечный свет и хорошая пища. Жан Кюзенак, которому фермер ежедневно сообщал, как себя чувствует девочка, с очевидным сожалением распорядился, чтобы Мари оставалась с Нанетт, пока совсем не выздоровеет.
Со слов Жака выходило, что Амели Кюзенак такое положение вещей совершенно устраивало.
— Я и не удивляюсь! — сердито бросила мадам Кюзенак своему супругу. — Она ведь незаконнорожденная! Неизвестно, чем болела ее мать. У таких женщин здоровые дети не рождаются. Пусть себе живет на ферме. Чем реже я буду ее видеть, тем для меня лучше!
* * *
Весна 1906 года обещала быть теплой и солнечной. На завтрак Мари, к которой понемногу возвращались силы, получила чашку подкрашенного цикорием молока и несколько ломтей хлеба. Нанетт, стоявшая у печки, уперла руки в бока и сказала:
— Моя девочка, наконец-то тебе лучше! Сегодня, пожалуй, поможешь мне немного. Работы у нас на всех хватит! Когда хозяйка захочет взять тебя в дом, она скажет.
Девочка не знала, что и думать. Зачем было приезжать за ней за тридевять земель, если хозяйке она не очень-то и нужна?
Однако, подумав немного, Мари решила, что для нее, конечно же, будет лучше остаться в этом скромном, но гостеприимном жилище фермеров, чем угождать женщине, в присутствии которой у нее кровь стыла в жилах от страха.
Мари с охотой принялась за работу. Нанетт показала ей хлев, овчарню, выгон. Девочке не в новинку было ухаживать за животными: ферма Жака и Нан напоминала ферму в приюте, только была намного больше.
По совету мсье Кюзенака Жак разводил коров лимузенской породы. Но было у него и две нормандских, купленных за баснословные деньги. Именно эти две коровы снабжали фермеров таким необходимым молоком. Жак сам их доил. Мадам Кюзенак предпочитала, чтобы десерты и выпечку готовили из парного молока. Из оставшегося молока Нанетт изготавливала творог.
Мари с удовольствием помогала фермерше и перенимала ее умения. Она мешала молоко, мыла цедилки для сыворотки. Эта работа не была для девочки внове — она не раз видела, как сестра Юлианна делает творог. Таким образом, деревенская жизнь, которую открывала для себя Мари, одновременно была для нее полной новизны и хорошо знакомой. Очень скоро она прониклась симпатией к крупным рыжим коровам и подолгу что-нибудь им рассказывала. Не меньше ей нравились и овечки, чей покорный взгляд трогал девочку до глубины души.
Но больше всего Мари любила кормить кур. Нанетт дала ей пару старых сабо, и, переобувшись, девочка прохаживалась по двору, сзывая птицу криком «Кието! Кието!», как это делала фермерша, а потом разбрасывала вокруг себя зерно. Куры торопливо собирались у ее ног, и Мари приходила от этого в полный восторг.
Несмотря на постоянную занятость, Мари открыла для себя ощущение свободы. Когда у нее была свободная минутка, девочка шла гулять по проселочной дороге в компании фермерского пса Пато. Этот рыжий пес не имел себе равных в охране коров и овец. Они с Мари быстро подружились. Март выдался необычайно погожим, и луга покрылись разливами желтых одуванчиков и лютиков…
Чем больше проходило времени, тем сильнее Мари хотелось, чтобы все оставалось как есть и ей не пришлось идти служить в дом мадам Кюзенак. Девочка привыкла работать на ферме, привязалась к ласковой Нанетт. Чета фермеров о ней заботилась, и девочка всегда ела столько, сколько ей хотелось.
А вот хозяйский сын, Пьер, сторонился Мари, и девочку это очень огорчало. Она надеялась, что они подружатся, но мальчик никогда с ней не разговаривал и вел себя так, будто она совсем чужая.
Мари не понимала, что ее изысканные манеры, правильная «городская» речь и особенно ее красота произвели на мальчика неизгладимое впечатление. В своих мыслях он осмелился даже сравнить ее с позолоченной Мадонной из церкви в Прессиньяке, у которой тоже было прекрасное лицо. Пьер избегал общества Мари потому, что стеснялся и чувствовал себя слишком грубым, слишком глупым по сравнению с ней, умеющей читать куда лучше, чем он сам.
Часто по вечерам Нанетт, увидев, что Мари полушепотом читает свой молитвенник, просила ее читать громче, чтобы вся семья могла ее слушать. Пьер тоже слушал, не отрывая взгляда от губ Мари, без труда произносивших таинственные и мелодичные слова. В свои тринадцать он уже не ходил в школу, потому что, к великому огорчению Нанетт, так и не смог получить свидетельство о начальном образовании. Однако сам Пьер не слишком расстраивался по этому поводу. Он помогал отцу на ферме и предпочитал работу на земле и со скотом сидению на школьной скамье.
* * *
На ферме у Нанетт было много работы, и все же она с удовольствием посвящала свободные минуты Пьеру и Мари. Именно по настоянию своей доброй жены Жак отвез детей к местному саботье — мастеру, изготавливавшему сабо. По мнению Нанетт, башмаки на деревянной подошве, которые привезла с собой девочка, совершенно не подходили для фермы, и муссюр без возражений дал денег на новые сабо.
