Образец веры пожал плечами.
– Мы в любом случае не стали бы надолго откладывать казнь.
Мгновение я просто сидел, не в силах выговорить ни слова. Наконец я через силу прошептал:
– Джастрия… Могу я ее увидеть?
– Несомненно, и это очень правильно: развратницу следует заставить посмотреть на человека, которому она причинила зло, и выслушать его обвинения. Я пошлю кого-нибудь проводить тебя в камеру. – Жрец позвонил в колокольчик и отдал приказание появившемуся служителю.
Я с трудом поднялся: ноги мне словно не принадлежали. Уже оказавшись у двери, я помедлил и повернулся к Образцу веры.
– Побива… Побивание камнями… что это? – Мой голос тоже показался мне чужим… говорил за меня кто-то другой, а слова долетали издалека.
Ди Пеллидри поднял голову от бумаг.
– О, это значит, что ее будут забрасывать камнями, – с прежним равнодушием ответил он, – пока она не умрет.
Я покачнулся: мое тело было не в силах действовать, пока разум пытался примириться с реальностью, стоящей за этими словами.
Пеллидри уже не смотрел на меня. Он сунул папку с делом Джастрии под другие и взялся за лежащую сверху. Следующая папка, следующее преступление, следующее наказание… Обычная ежедневная работа. Мне страшно хотелось убить его, избавить мир от его самодовольного ханжества. Впервые в жизни я отчаянно желал уничтожить другое живое существо.
– Сюда, – сказал мне феллианин, который должен был проводить меня в камеру Джастрии. Ему пришлось взять меня за локоть и вытащить из кабинета Образца веры.
Камеры были просторными, сухими и голыми. В каждой двери виднелось забранное решеткой окошко, и нам предстояло разговаривать, находясь по разные стороны двери. Я попросил разрешения войти внутрь, но мне, конечно, отказали. Меня тщательно обыскали, и после этого мой сопровождающий ушел, предоставив дальнейший надзор стражнику, сидевшему за столом в конце коридора.
Я заглянул в окошко. В камере оказались две женщины: игравшая в карты полукровка и Джастрия. Обе они сидели на единственной плетеной циновке. Полукровка только что сказала что-то, что заставило Джастрию рассмеяться, и от этого смеха на меня нахлынули воспоминания, тем более мучительные, что я знал, как близка Джастрия к смерти.
Джастрия… своевольная, упрямая, прелестная женщина – и ее должны убить последователи варварской религии только за то, что она подарила свое тело какому-то неизвестному мне мужчине. О Сотворение, какую же высокую цену заплатили эти двое за свою страсть…
– Джастрия… – прошептал я, и она подняла голову. По долетевшему до меня запаху я понял, что она не ожидала меня увидеть.
– Кел! – Она подошла к двери, не веря тому, что говорили ей ее чувства. – Мне показалось, что я раньше чуяла тебя, но я решила, что ошиблась.
– Мне прислали сообщение, что я должен явиться, так что я приехал.
Она смотрела на меня встревоженными, окруженными темными кругами глазами.
– Ох, Кел, мне так жаль… Тебе не следовало приезжать. – Джастрия сглотнула. – Тебе сказали, что случилось? Они собираются меня убить, знаешь ли.
Я кивнул.
– Джастрия, как ты могла сделать такую глупость? – Я не хотел этого говорить и забрал бы слова назад, будь такое возможно. Ее ждала смерть, а тут еще я начал ее упрекать… Я запустил пальцы в волосы, как часто делал в расстройстве.
Джастрия тихонько засмеялась.
– Ах, ты же знаешь меня, Кел. Я готова на что угодно ради новых ощущений. Я должна была прожить жизнь во всей полноте, все попробовать, испить из всех чаш. Пока это продолжалось, я наслаждалась. – Последняя фраза была ложью, и мы оба это знали. Джастрия искала не наслаждения, а отчаянно пыталась достичь спокойствия духа, которое все время от нее ускользало. Она подняла руку и вытащила гребень, удерживавший ее волосы. Рыжая грива рассыпалась по плечам.
– Я старался, – сказал я, – старался заставить их передумать, да только они не пожелали слушать.
– Они сказали когда? – спросила Джастрия. Она выглядела гораздо более спокойной, чем я.
Я помолчал, позволив ей сначала втянуть воздух и понять, что сейчас она услышит плохие новости. Обычная на Небесной равнине вежливость… как будто кто-нибудь мог оказаться готов к тому, что я должен был сказать.
– Они сказали… сказали… сегодня вечером. На закате, на площади.
Джастрия беззаботно пожала плечами, но обрушившаяся на меня волна ее эмоций пригвоздила меня к месту: ужас, горечь, безнадежность… Все это я чувствовал, стоило мне только вдохнуть. Наконец, преодолев шок, она сказала:
– Ну и что? Здесь, в тюрьме, все равно не жизнь для того, кто был рожден на Небесной равнине.
Я обнаружил, что хочу задавать вопросы. Мне необходимо было получить ответы, чтобы понять.
– Ох, Сотворение, но почему, Джас, почему? – Что заставило ее покинуть меня, покинуть то безопасное место, которое я устроил для нее посреди всей грязи и зловония побережья? Что привело к такому разочарованию в жизни, что ей стало безразлично, будет она жить или умрет? Ей ведь всего двадцать девять!
Джастрия взглянула на меня с выражением жалости.
– Я не могла больше выдержать, Кел. Я должна была быть самой собой, а не прокисшим молоком, как все вокруг. Ты ведь какой-то частью души понимаешь это, верно? Поэтому-то я и вышла за тебя.
Я таращил на нее глаза, не уверенный, что понял ее правильно. Может быть, Джастрия видела во мне больше того, чем я являлся в действительности; может быть, она думала, что нашла родственную душу, такую же неугомонную, как ее собственная. Она думала, что у меня такое же мятежное сердце, как у нее. Но я вовсе не был бунтарем, я не рвался разбить форму, в которой был отлит: мне скорее хотелось создать новые формы. Я не собирался бороться со старейшинами тарна, мне нужно было, чтобы они одобрили новшества. Мне не доставляло удовольствия шокировать свою семью, причинять боль тем, кто меня любил. Я вполне мог жить в рамках неизбежных ограничений, не сходя от этого с ума. Я хотел сделать жизнь на Крыше Мекате лучше, а Джастрия стремилась ее разрушить. Она называла меня бесхребетным, а я ее – безрассудной. Она говорила, что я – зверь, который сдох слишком давно, чтобы имело смысл снимать с меня шкуру. Я говорил ей что она похожа на детеныша травяного льва, который тявкает на луну и думает, что от этого луна рассыплется.
И все же одно было верно: я не был отлит в той же форме, что и обычный пастух с Небесной равнины. Я был врачом, травником и хирургом, меня обучали дед с бабкой, родители, дядя. Как и все в моем доме, я путешествовал по Небесной равнине, помогая младенцам появиться на свет, выхаживая больных, зашивая раны, готовя лекарства. С того самого времени, как я стал достаточно взрослым, чтобы носить тагард и дирк, я сопровождал дядю на побережье, чтобы закупать травы и снадобья, которыми мы пользовались. Когда я стал взрослым, меня начало интересовать применение новых лекарств и растительных сборов, и я получил от старейшин тарна разрешение спускаться на побережье, когда пожелаю, чтобы искать нужные составные части. Мне даже выдали на эти цели часть золота из сокровищницы. В результате я занимался тем, что редко выпадало на долю горцев: путешествовал. Правда, я никогда не покидал Мекате, но все же избег жестко регламентированного существования, которое было уделом большинства жителей Небесной равнины. В определенном смысле именно это помогло мне сохранить рассудок.
