— Ого! Гречка! — сказал Найденов, улыбаясь, чтобы согнать с лица гримасу отчаяния. — Здорово!
Он уже решил, что ничего не скажет, а просто улизнет на время под каким-нибудь простым предлогом; но увидел ее радостное лицо, почувствовал прикосновение теплых шероховатых губ — и понял, что все равно не сможет соврать как следует.
— В общем, я нашел билет, — с некоторым вызовом сказал он. — Слышишь?
— Что, милый? — Настя повернулась от плиты. — Какой билет?
— Вот.
Она вытерла руки о фартук.
— Ну и что? — Пожала плечами. — Старый билет кисмет-лотереи. Я такие сто раз видела.
— Это где же?
— Зачем он тебе? — спросила она, неприязненно крутя в пальцах посверкивающий пластикатовый прямоугольник. — Он что, действительный?
Найденов хмуро кивнул.
Настя положила билет на стол и присела рядом.
— А сколько стоит?
— Триста таньга. Вообрази. Но сдать нельзя. К сожалению.
— Почему?
— А черт их знает. Жулики. Говорят — нельзя. Вчера можно было… за сутки можно. А сейчас нельзя.
— И что тогда?
— Не знаю.
— Но ты же не…
— Подожди, — сказал Найденов. — Подожди. Дай я тебя поцелую.
— Ты туда все равно не пойдешь, — сказала Настя. — Вот смешной. Как будто я тебя пущу. Это просто курам на… — он все-таки попытался ее поцеловать, но она, отдернувшись, упрямо закончила: — …на смех курам это все! Правда? Ты же не пойдешь?
Найденов молчал.
— Красивый, — вздохнула Настя, снова беря билет в руки. — Блестит. Она встала и двинулась вокруг стола, поворачивая радужное зеркальце билета так, чтобы зайчик плясал по всей комнате. — Красивый. Дорогой. Жалко, сдать нельзя. А раз сдать нельзя…
Найденов прыгнул, успел схватить за руку у самой форточки.
— Ты что!
— Дай, гад! — впилась ногтями в ладонь. — Дай!
Возмущенно сопя, он сунул билет в карман.
— И не надо, вообще… потому что…
— Дурак, — сухо сказала Настя. — Ты мне больно сделал. Ну и пожалуйста. Подавись своим билетиком. Ты все равно туда не пойдешь.
Поджав губы, она со стуком поставила на стол тарелку.
— Да ладно тебе, — примирительно сказал Найденов. — Я же не сказал, что пойду.
— Не пойдешь?
— Не знаю… Не решил еще.
— Ты что — совсем?! — Настя покрутила пальцем у виска. — Ты думаешь, что говоришь?! Ты обо мне подумал?
Найденов поднялся, выдвинул ящик стола, взял ложку, с таким же стуком положил возле тарелки и снова сел.
— Лешенька, милый! — Настя обняла его сзади. — Ты не пойдешь никуда, правда?
Найденов повел плечами, чтобы высвободиться.
— Давай рассудим. Вот ты говоришь — никуда не ходи. А денег при этом нет.
— Как это нет денег? Полно у нас денег. Во-первых, у меня сорок семь рублей в кошельке. Во-вторых…
— И во-вторых, и в-третьих — все одно и то же. Денег нет. И взять негде.
— Почему негде! — возразила Настя, разнимая руки, чтобы сесть на стул рядом. — Что ты, в самом деле, из-за этих дурацких денег! Подумаешь деньги! Ты расстраиваешься, что нормальную работу никак не получишь? И зря, и зря, — наставительно сказала она. — Давай так: ты просто сделаешь передышку. Хорошо? Ну ее, эту биржу. Отдохни. Я ведь работаю… нам хватает пока, правильно? А потом раз! — и…
— Хватает пока! — фыркнул Найденов. — Просто смешно. Ты работаешь, да. Сколько позволяют. Что тебе эти скоты платят? На хлеб хватает, да… а на что еще хватает? Ты сколько лет в этой юбке ходишь? Не помнишь?
— Подумаешь — юбка! — она встряхнула головой.
— Жизнь проходит зря. Однажды проснемся, а она уже прошла… Декларацию для получения бэби-меда представить не можем? Не меньше двух лет по двести дирхамов в месяц на каждого члена семьи. А?
Настя пожала плечами.
— Не можем, — жестко констатировал он, взглянул на нее и пожалел, что повесил на нее этот незаслуженный груз.
— Между прочим, бэби-мед можно и так купить, — отстраненно сообщила она.
— Как — так?
— Платишь дороже раза в три… или, может быть, в пять… и пожалуйста. Никаких проблем.
— А ребенка потом куда без декларации? Его ни в сад, ни в школу без декларации! Ни в поликлинику. И что дальше?
— А многие так делают, — упрямо сказала Настя.
Найденов взял ложку и осторожно постучал по столу.
— Делают… знаю, кто так делает. Вот и растут детишки как трава. Десять лет — а букв не знает. Ты присмотрись, присмотрись. Родители на пособии сидят или ящики ворочают — если повезло, — а отпрыск собакам хвосты крутит, корк с малых лет посасывает… Ты этого хочешь? Ты ведь не хочешь, правда?
Он обнял ее, жалея, что приходится все это проговаривать. Жалость обострила зрение — и все, что обычно он видел зыбкими бликами, разноцветными тенями, трепетанием полутонов, стало отчетливым и понятным. Это было бы невозможно кому-нибудь толком объяснить, да он никогда и не пытался, — как будто странный дефект зрения, как будто радужные картины дифракции в хрусталике… Сиреневый тон быстро потек вниз… вот загустел… появилась горячая бордовая кайма, опасно пульсирующая, густая… Он испугался всерьез — стал целовать, шепча в ухо какую-то нежную чушь. Через несколько секунд немного отпустило — вихри утихли, да и общий тон посветлел — как будто в мазок густой акварели быстро намешали несколько капель воды.
— Ну все, — бормотал он. — Ну прости дурака.
— Нет, конечно, — сказала она, встряхнув головой. — Конечно. Глупость. Извини.
— Это ты извини… ну прости… ладно? Теоретически, я могу еще раз обратиться к Сергею. Если бы он захотел, он бы нашел мне работу. Такую, которая не в компетенции ФАБО. Раньше он отказывал. То есть, не отказывал… ты помнишь. Просто делал вид, что хочет помочь, а сам и пальцем не шевелил. Но, может быть, теперь у него другое настроение. Хочешь?
— Нет, — Настя покачала головой.
— И я не хочу, — вздохнул Найденов. — Он мог бы, конечно… У него «Ай кампани» в партнерах… занимался бы я этими треклятыми утюгами. Да? Платили бы приличные деньги… Дирхамов четыреста, наверное.
— Нет, — повторила она.
— Ну и что остается?
Они помолчали.
— Остается биржа, — сказал Найденов. — Ничего страшного, но…
— Лешенька, ну что ты? — перебила она. — Ну перестань. Потерпи, пожалуйста. Мы замечательно живем. Замечательно! Рано или поздно ты найдешь работу. Ну когда-нибудь должна же подвернуться нормальная работа!
