* * *
Хохот балтийского матроса, обвешанного гранатами и патронными лентами. И чего ж они так гранаты-то любят…
— Глаза хоть завяжите, — просит офицер в изорванном кителе. Морской офицер…
«Наших бьют!» — это прорывается мысль самого Кирилла. Такая простая мысль, но при этом совсем не кажущаяся глупой…
— Глаза, говоришь, — давится смехом матрос, беря винтовку со вдетым в нее штыком у другого балтийца. — Ну сна завяжем, контра.
Удар штыка в глаза. Стон, наполненный болью и ненавистью. И кровь, стекающая из пробитых глазниц на гранит набережной. Офицер повалился, судорожно глотая воздух и закрывая ставшие пустыми глазницы. Еще один удар штыком — и его мучения окончились.
— В воду гниду, нехай догниет там, — бросил товарищу смеявшийся до того матрос, подходя к очередной жертве.
* * *
А это кто в кабинете? Это же… Неужто Зубатов?! Он самый! Вперил свой взгляд в какую-то бумагу… Положил бережно ее на стол… Что же там написано? Видны только последние строчки.
«Да поможетъ Господь Богъ Pocciu. Николай».
Зубатов медленно, ужасающе медленно открывает ящичек рабочего стола. Достает тяжелый парабеллум. Прикладывает к виску.
— Боже, храни Россию. Боже, береги царя, если народ его не сберег!
Указательный палец давит на курок…
* * *
Цепь офицеров в некогда белых кителях, выпачканных в грязи. В руках — винтовки, трехлинейки и берданки. Видно, что оружие побывало не в одном бою, с честью послужив своему хозяину. А может, даже и не одному…
Редкая цепь идет вперед, не пригибаясь к земле, не останавливаясь, даже не стреляя из винтовок. На их лицах не дрожит ни один мускул. Они знают, на что идут и зачем. На смерть — за единую и неделимую Россию. Белогвардейцы умирают, чтобы их потомки могли жить свободными. Жаль, что их мечтам не суждено сбыться…
Грязь хлюпает под ногами. Почему ТЕ не стреляют?
Свист пуль. И вдруг — прекратился. Кто-то из ТЕХ поднялся с земли и помчался прочь…
Почему же «белые мундиры» не стреляют? Патронов нет. Только штыки… Штыки и храбрость обреченных…
Бегущего настигла пуля. В спину. Один из ТЕХ, в кожаном пальто, снял палец с курка и снова приник к земле. Ждет…
А «белые мундиры» все идут, и даже их пули не встречают…
Толпа людей в полностью красной одежде идет в атаку. Их просто замечательно видно в летнем леске, на фоне зеленой травы и молодой коры деревьев…
— От они у меня сейчас. Данила, пали! — радостно улыбается, утирая размашистой пятерней нос, бородатый человек в солдатской рубахе и рабочей кепке. — Будут знать, как тряпки бабьи надевать!
Пулеметная трель — и люди в красной одежде снопами валятся на землю. Кто-то — прячась от пулеметчика. Кто-то — не успев спрятаться, зарыться в землю, настигнутый очередью…
«Почему позади обоих отрядов одинаковые красные флаги?» — рождается и умирает мысль. А ижевские и воткинские рабочие стреляют по таким же рабочим, с соседних областей и даже заводов. Русские стреляют по русским. И не видно этому конца да края…
* * *
Высокая, стройная, хорошо подобранная фигура старого кавалериста, Георгиевский крест на изящно сшитом кителе, доброе выражение на красивом, энергичном лице. А глаза… глаза с невероятно выразительным, проникающим в самую душу взглядом. Граф Келлер…
Неутомимый кавалерист, делавший по сто верст в сутки, слезая с седла лишь для того, чтобы переменить измученного коня, он был примером для всех. В трудные моменты лично водил полки в атаку и был дважды ранен. Когда Келлер появлялся перед полками в своей волчьей папахе и чекмене Оренбургского казачьего войска, щеголяя молодцеватой посадкой, чувствовалось, как трепетали сердца обожавших его людей, готовых по первому его слову, по одному мановению руки броситься куда угодно, на кого угодно. Да хоть в пекло! Перед таким и дьявол дрогнет!
Стены Святой Софии и Богдан Хмельницкий молча взирали на трех человек, шедших мимо сквера. Келлер горделиво шествовал впереди. Пусть видят, каковы они, офицеры Русской императорской армии!
Залп из-за деревьев. Подкошенный, граф падает на колени, силясь подняться на ноги, это еще не конец, пусть знают, это еще не конец! Русский офицер не сдается!
Мгновение — и еще залп, со спины. Винтовки караульных довершили дело. Одиннадцать пуль, а потом еще и штыки — только так смогли навсегда ниспровергнуть этого колосса отнюдь не на глиняных ногах петлюровцы…
Кирилл нервно сглотнул. Такого с ним никогда не было. Руки его тряслись: будто бы сам мгновение назад сидел за тем пулеметом. Или закрывал лицо руками, чтобы не видеть крови, хлещущей из ставших пустыми глазниц морского офицера. Или… Да были десятки или!
И выглядело это так… Так, как будто бы все уже было, свершилось, стало достоянием истории много-много лет назад. И Романов сам был свидетелем того, как вчерашний день становился седой, недосягаемой древностью…
Кирилл не мог ничего понять. Вдруг пришло в голову: надо напиться, утопить всю эту горячку в добром вине. А не поможет — так в «менделеевке»… Но Кирилл сразу же отбросил эту идею — глупость. Так ничего не сделаешь со всеми теми ужасами, что встают раз за разом перед внутренним взглядом Романова. После сладкого забытья это снова придет, с новой силой. Откуда-то из глубины души пришло осознание, что видения будут с ним всегда. Потому что они — не видения. Потому что это правда. Потому что это уже было…
Казалось, еще совсем немного — и Кирилл поймет. Поймет, что все они означали.
— Нужно о другом думать. Нужно. О другом. Думать. Иначе окончательно рассудком подвинусь и будет первый Великий князь — пациент домов общественного призрения…
Кирилл еле смог подняться с пола и прилечь на диван, но успокоение все не приходило. Мысли шли в одном направлении — о предложениях прогрессистов. Они намечают все сделать после четырнадцатого февраля. Демонстрации рабочих, пикеты. И вдруг — царь под нажимом думцев (а точнее, угрозами расправы с семьей) принимает конституцию. «Юродивый» Милюков занимает долгожданное место в министерстве иностранных дел, Гучков берет на себя управление военным ведомством, Родзянко садится в кресло министра-председателя… Все удалось. Все счастливы… Все?
И только сейчас Кирилл понял, что пришедшие к нему люди боятся. Боятся толпы, которая может поднять революцию. Поверни намечаемая демонстрация к Зимнему или в Царское, примкни к ней многочисленные солдаты запасных батальонов, ни разу не нюхавшие пороха в настоящем бою, разоружи полицию, — и думцы не смогут ничего поделать. Сколько братской крови прольется! Романов, утром даже не думавший ничего говорить Ники об истинных причинах встречи с прогрессистами, внезапно пожелал бежать к царице, к министрам, надеясь предупредить о готовящихся делах. Прямо сейчас, ночью, сесть в поезд и махнуть в Царское… Однако менее чем через удар сердца ноги сами отказались идти…
