Книга Цвет убегающей собаки - Ричард Гуинн

— Отлично. Куда идем?

— Да нет, не сейчас. Мне еще сделать кое-что сегодня надо. Может, попозже?

Что это ей надо сделать, подумал я, но вслух сказал:

— С удовольствием. Как насчет «Барселонеты»?

— Договорились.

Сам-то я в этом ресторане раньше не бывал, но слышать приходилось. Мы договорились о времени — девять вечера.

После чего она поднялась, чмокнула меня в обе щеки, нацепила солнцезащитные очки и вышла из кафе. Я смотрел ей вслед, покуда она, так ни разу и не оглянувшись, не исчезла за поворотом.

Мысли у меня разбегались, я никак не мог сосредоточиться. Вернулся на Рамблу, потом двинул в сторону квартала Готико. Магазины закрывались на обеденный перерыв. Я успел заскочить в свою продуктовую лавку, купил бутылку охлажденного кофе, немного ветчины и маслин. В булочной по соседству прихватил батон хлеба. Вернувшись домой, открыл банку с маслинами, подцепил одну и принялся перекатывать во рту. Снял туфли, повесил на спинку стула пиджак и выплюнул косточку, точно угодив в мусорную корзину. Затем налил полную чашку кофе и наскоро приготовил подобие обеда. Положил на тарелку ветчину и маслины, отрезал половину батона, взял в холодильнике большой ломоть арбуза и вышел на веранду. Затем вернулся за вином.

На веранде покачивался гамак, закрепленный в железных кольцах между внешними стенами спальни и гостиной. В это время дня только тут есть тень. Я устроился на полу подле гамака и, медленно пережевывая ветчину, принялся перебирать в памяти события, случившиеся в музее Миро. Начнем с того, что знакомство с Нурией — это, конечно, удача. Но сколь очевидное ее, столь и лестное для меня расположение еще никак не разъясняет сложившейся ситуации. Приходится признать, что тайна почтовой открытки остается нераскрытой. Трудно поверить, что Нурия (живущая на Побле-Сек, неподалеку от музея) оказалась там в одно время со мной случайно, а потом так же случайно мы ушли оттуда вместе, словно знакомы давным-давно. И еще кое-что настораживает — ее бесстрастие или равнодушие. Я предпочел истолковать его как спокойную мудрость, но вообще-то все выглядит так, будто она меня знает, и вовсе не благодаря возвышенной отрешенности, а просто потому, что кто-то просветил ее на мой счет. Впрочем, если это паранойя, то вечером кое-что прояснится.

От всех этих мыслей у меня разболелась голова. Ничего не понятно. Почему автор открытки не обратился ко мне прямо? Я попытался вспомнить тех, с кем сталкивался на протяжении трех лет своей жизни в Барселоне. Размышлял, кто мог сыграть со мной такую шутку. Но ответа не находил.

Я выпил почти целую бутылку вина, и меня потянуло в сон. В горячем полуденном воздухе плавала пыль и прогорклые запахи кухни. Я увидел на стене веранды ящерицу. Городскую ящерицу на городском парапете. Она помаргивала глазками, глядя на меня и в то же время не глядя. А если ждала, то — никого. Ящерица мигает на солнце, глядит и не глядит, ждет и не ждет вот уж двадцать миллионов лет. Согласно некоторым представлениям, моя память тоже помещается под кожей этой ящерицы. Мозг рептилии. Я обратился к ней по-английски — небольшой эксперимент в области алхимии имен: «Ящерица». Она даже не пошевелилась. «Llangardaix» — перешел я на каталонский, нажав на последний роскошный слог. Я сонно перебрался в гамак и принялся в такт ему раскачивать ногой, задевая подошвой горячую плитку пола. Затем из одной лишь любви к фонетике, в три последовательных выдоха, выговорил еще раз — по-испански: «Languedoc». Ящерица стремительно заскользила вниз по стене, спустилась на пол, добралась до середины веранды, вновь замерла и, посмотрев на меня исподтишка, вползла на ногу. «Llangardaix», — прошептал я. Да благословенны будут ползающие твари, извивающиеся в час сиесты существа. Да благословенны будут ящерицы на раскаленном городском солнце, снующие в полдень по крышам домов.