— Отлично. Куда идем?
— Да нет, не сейчас. Мне еще сделать кое-что сегодня надо. Может, попозже?
Что это ей надо сделать, подумал я, но вслух сказал:
— С удовольствием. Как насчет «Барселонеты»?
— Договорились.
Сам-то я в этом ресторане раньше не бывал, но слышать приходилось. Мы договорились о времени — девять вечера.
После чего она поднялась, чмокнула меня в обе щеки, нацепила солнцезащитные очки и вышла из кафе. Я смотрел ей вслед, покуда она, так ни разу и не оглянувшись, не исчезла за поворотом.
Мысли у меня разбегались, я никак не мог сосредоточиться. Вернулся на Рамблу, потом двинул в сторону квартала Готико. Магазины закрывались на обеденный перерыв. Я успел заскочить в свою продуктовую лавку, купил бутылку охлажденного кофе, немного ветчины и маслин. В булочной по соседству прихватил батон хлеба. Вернувшись домой, открыл банку с маслинами, подцепил одну и принялся перекатывать во рту. Снял туфли, повесил на спинку стула пиджак и выплюнул косточку, точно угодив в мусорную корзину. Затем налил полную чашку кофе и наскоро приготовил подобие обеда. Положил на тарелку ветчину и маслины, отрезал половину батона, взял в холодильнике большой ломоть арбуза и вышел на веранду. Затем вернулся за вином.
На веранде покачивался гамак, закрепленный в железных кольцах между внешними стенами спальни и гостиной. В это время дня только тут есть тень. Я устроился на полу подле гамака и, медленно пережевывая ветчину, принялся перебирать в памяти события, случившиеся в музее Миро. Начнем с того, что знакомство с Нурией — это, конечно, удача. Но сколь очевидное ее, столь и лестное для меня расположение еще никак не разъясняет сложившейся ситуации. Приходится признать, что тайна почтовой открытки остается нераскрытой. Трудно поверить, что Нурия (живущая на Побле-Сек, неподалеку от музея) оказалась там в одно время со мной случайно, а потом так же случайно мы ушли оттуда вместе, словно знакомы давным-давно. И еще кое-что настораживает — ее бесстрастие или равнодушие. Я предпочел истолковать его как спокойную мудрость, но вообще-то все выглядит так, будто она меня знает, и вовсе не благодаря возвышенной отрешенности, а просто потому, что кто-то просветил ее на мой счет. Впрочем, если это паранойя, то вечером кое-что прояснится.
От всех этих мыслей у меня разболелась голова. Ничего не понятно. Почему автор открытки не обратился ко мне прямо? Я попытался вспомнить тех, с кем сталкивался на протяжении трех лет своей жизни в Барселоне. Размышлял, кто мог сыграть со мной такую шутку. Но ответа не находил.
Я выпил почти целую бутылку вина, и меня потянуло в сон. В горячем полуденном воздухе плавала пыль и прогорклые запахи кухни. Я увидел на стене веранды ящерицу. Городскую ящерицу на городском парапете. Она помаргивала глазками, глядя на меня и в то же время не глядя. А если ждала, то — никого. Ящерица мигает на солнце, глядит и не глядит, ждет и не ждет вот уж двадцать миллионов лет. Согласно некоторым представлениям, моя память тоже помещается под кожей этой ящерицы. Мозг рептилии. Я обратился к ней по-английски — небольшой эксперимент в области алхимии имен: «Ящерица». Она даже не пошевелилась. «Llangardaix» — перешел я на каталонский, нажав на последний роскошный слог. Я сонно перебрался в гамак и принялся в такт ему раскачивать ногой, задевая подошвой горячую плитку пола. Затем из одной лишь любви к фонетике, в три последовательных выдоха, выговорил еще раз — по-испански: «Languedoc». Ящерица стремительно заскользила вниз по стене, спустилась на пол, добралась до середины веранды, вновь замерла и, посмотрев на меня исподтишка, вползла на ногу. «Llangardaix», — прошептал я. Да благословенны будут ползающие твари, извивающиеся в час сиесты существа. Да благословенны будут ящерицы на раскаленном городском солнце, снующие в полдень по крышам домов.
Глава 3
Я самый красивый на свете…
Проснулся я, когда солнце стояло уже совсем низко над горизонтом. Оказывается, я проспал гораздо дольше, чем думал. Улицы вновь ожили, но по-вечернему умеренно. Фрукты за день дозрели, и со стороны рынка доносились теперь густые ароматы. Супружеская пара, занимающая квартиру на верхнем этаже соседнего дома, распахнув окна, визгливо ругалась на испанском с южным акцентом. Ругательства следовали за проклятиями, перемежаясь завываниями телевизора и хриплыми возгласами старухи-служанки.
Муж. И это ты называешь едой? Да меня на нарах и то лучше кормили.
Служанка. Вау! Слова твои — чистый мед.
Жена. Ну так и возвращайся туда. Или пусть тебя кормит твоя puta.
Муж. Вот-вот, как вчера.
Служанка. О, жестокосердные мужчины!
Жена. Свинья. И как это я позволяла прикоснуться к себе.
Муж. Позволяла? А пять раз за ночь — это тебе слишком мало?
Служанка. Да в этом доме со стыда умрешь.
Жена. Гнусный лжец. Ты вроде осьминога — ничего движущегося не упустишь.
(Изнутри дома доносится недовольное ворчание девочки-подростка.)
Жена. Жаль, что мы не предохранялись, как нынешние молодые.
Муж. Да ведь твоя чертова церковь не позволяет.
Жена. Пусть так. Но твой-то родители — атеисты. Им кто мешал пользоваться презервативами? Тогда такой гнусью, как ты, и не воняло бы.
Служанка. Да простит вас всех Богородица!
Муж. Ну какой мужчина согласится жить в этом сумасшедшем доме?
Жена. Так и убирайся отсюда, бесстыдник. Катись к своей шлюхе-сифилитичке. Но ко мне и на шаг больше не подходи. И не проси ничего. Даже пуговицу пришить. Ничего! Понял?
Муж. Тихо-тихо, радость моя. Принеси-ка мне кофе.
Жена. Кофе захотелось, дорогой?
Муж. Да.
Жена (с особенным сладострастием). Ну так и сам сходи за ним.
(Доносится грохот бьющейся посуды, плачет ребенок.)
Вечер только начинается.
Четырьмя этажами ниже свора псов, огибая автомобили и фонарные столбы, преследовала одинокую сучку. Кобели с поднявшейся на загривке шерстью, рыча, обнюхивали друг друга и тут же, задрав хвосты, вновь устремлялись вперед, влекомые запахом. Всегда в погоне.
Я вернулся в квартиру и включил запись фламенко в исполнении Эль Чоколате. Пронзительно-печальные звуки, то вздымаясь, то опадая, постепенно заполнили комнату…
О, не покидай меня, бутылка,
Мне так хочется напиться…
Я ополоснул лицо и грудь, надел светлую рубаху, джинсы, темную льняную куртку. Не надевая носки, сунул ноги в кожаные туфли. Аккорды гитары разносились по свежепобеленной комнате, как крик подбитой птицы, слепо ударяясь о стены и словно бросая вызов душераздирающей бесспорности хрипловатого голоса певца, умоляющего весь мир оставить его наедине с бутылкой и позволить напиться в одиночку. Закрыв дверь на веранду, я выключил стереомагнитофон и спустился вниз.
