Сефтон не откликнулась.
— Она вся погрузилась в прошлое, наверное, воображает себя древней египтянкой, Юлием Цезарем, герцогом Веллингтоном или Бенджамином Дизраэли… — с усмешкой заметила Алеф и, повысив голос, вновь крикнула: — Сефтон!
На самом деле Сефтон даже и не думала ни о ком из вышеперечисленных персон. Расставшись с судьбой Гарольда II после битвы при Гастингсе, она представила себя на месте Ганнибала. Смог бы Ганнибал завоевать Рим, если бы пошел на него со своим войском? Спорными казались обе части вопроса. Но если бы он все-таки завоевал его?.. Сефтон нравился Ганнибал. Однако последние несколько минут она пребывала в своеобразном трансе, в который иногда впадала, лежа на спине. В таком состоянии она словно отделялась от своего покоящегося на полу тела, и ее отделившаяся сущность витала над землей, окруженная вибрирующими потоками атомов. Это странное состояние сопровождалось удивительным чувством полной свободы и радости. И сейчас, паря с закрытыми глазами, она думала: «О, какая совершенная гармония, как же я счастлива!» Однако слабый внутренний голосок упорно шептал: «Как же я могу быть счастлива, когда совсем скоро все это развеется и от нынешнего ощущения не останется и следа».
Подчиняясь второму повелительному призыву Алеф, она села, испытывая легкое головокружение, подтянула к себе ноги и обхватила колени руками, не оборачиваясь в сторону сестры.
— Я раздумывала над одним вопросом, который мне хочется задать тебе, — начала Алеф.
— Каким?
— Почему греки никогда не пользовались рифмами?
Сефтон, считавшаяся среди сестер глубоким эрудитом, до сих пор не задумывалась над этим вопросом. Тем не менее ответила она незамедлительно:
— Потому что они интуитивно понимали, что рифмы легкомысленны, механистичны и вредны для подлинной, настоящей поэзии.
Алеф, видимо, устроил такой ответ. Она закрыла Мильтона, и томик его поэзии тихо соскользнул с ее колен на ковер.
Мой вернулась к прошлой теме. Она обратилась к обеим сестрам:
— Вот вы сами скоро выйдете замуж!
— Так же, как и ты, — сказала Алеф, — Сеф, кинь-ка мой туфель.
Сефтон выполнила ее просьбу.
— Никогда, никогда, никогда! Я даже представить не могу, что стану чьей-то женой или… или буду заниматься сексом… Нам же так хорошо сейчас, и мы никогда не попадем в эти силки, мне хочется остаться такой, какая я есть, и я не намерена влезать во все эти дурацкие дела, ну, вы понимаете, что я имею в виду.
Они понимали.
— Нельзя всю жизнь хранить невинность, — парировала Алеф.
— Нет, можно, надо просто не заниматься этими делами.
Сефтон тоже вмешалась в разговор:
— Мы же принадлежим к человеческому роду, а значит, все мы грешники, мы не можем быть совершенно невинны, никто не может, на всех нас давит тяжесть первородного греха.
— А нового грехопадения можно избежать, — заявила Мой, — И вообще, я боюсь его. С чего начинаются в жизни зло и пороки и почему они случаются?
— Сефтон права, — убеждала Алеф. — Все мы грешны. Наверняка тебе и самой случалось иногда делать что-то недозволенное или оставлять несделанным то, что надлежало сделать.
— Да, верно, — согласилась Мой. Старшие сестры рассмеялись, а Мой продолжила: — Но мы ведем упорядоченную жизнь, мы никого не обманываем, мы все любим друг друга, не причиняем друг другу вреда, мы вообще никому не вредим.
— Мы не можем прятаться от жизни! — воскликнула Сефтон. — Кроме того, еще неизвестно, причиняем мы кому-то вред или не причиняем!
— Разве тебе не хочется влюбиться? — спросила Алеф.
— Я не желаю иметь ничего общего с мужчинами, с их дурацким сексом, грубостью и безумствами.
— Жизнь, между прочим, бывает и грубой, и безумной, — заметила Сефтон.
— Я не представляю, как что-то вообще может случиться с нами… То есть я чувствую, что если мы покинем этот дом, то вся наша жизнь просто разрушится.
— Иногда у меня тоже возникает такое чувство, — произнесла Алеф, — но это полный бред!
Сефтон добавила:
— А знаете, мне понятно, почему наши ровесники порой решаются на самоубийство.
— Сефтон?! Так, и почему же?
— Мы вроде как говорим о будущем, и оно кажется таким близким и таким таинственным, таким разнообразным и таким пугающим, таким неизбежным, непостижимым и обманчивым.
— Затишье перед бурей, — вставила Алеф. — Действительно, между нами и миром есть некий барьер, подобный защитной стене из невидимых пересекающихся лучей.
— Ты слишком романтична, — сказала Сефтон. — Тебе как раз нравится думать о том, чего так боится Мой.
— Нет, мне тоже страшно, — возразила Алеф, — Возможно, я и правда романтик, мне хочется романтичных отношений!
— Алеф, ты шутишь! — удивилась Сефтон.
— А что до этой чепухи про целомудрие, невинность и душевную чистоту, то на самом деле нам просто повезло, что мы сохранили наивность и простодушие. Нас считают ужасно славными и милыми девушками, но мы не сталкиваемся с жестоким и беспорядочным миром, не помогаем людям, как…
— Как помогает Тесса?!
— Ну, я не имела в виду конкретных личностей, но она, конечно, тоже им помогает. Интересно, труднее ли проявлять доброту в таком возрасте?
— Мне хочется, чтобы мы всегда жили вместе, — вздохнула Мой.
— Оставшись старыми девами? — спросила Алеф.
— Возможно, мы сможем заставить наших непристойных мужей жить вместе под одной крышей, — сказала Сефтон.
— Нам не нужны эти непристойные мужья, — воспротивилась Мой, — По крайней мере, мне уж точно не нужен. Скорее я предпочту стать монахиней.
— Пойдешь по стопам Беллами.
— Говорят, что «удовлетворенные страсти развеются, но несчастная любовь выживет…»[8]
— Кто же так говорит, Алеф? — поинтересовалась Сефтон.
— Один поэт. По-моему, отсюда можно вывести мораль. Может, лучше споем еще что-нибудь? К примеру, нашего любимого «Серебряного лебедя»?[9]
— Я иду спать, — заявила Сефтон, быстро поднявшись с пола.
Алеф подошла к окну и отвела край шторы.
— Дождь, похоже, уже кончился. Ого…
— Что такое?
— Опять там торчит этот кадр.
