– Это не произведение локативного искусства, – сказал тот. – Нет привязки к месту. Попробуй навести на улицу.
Она направила обмотанный клейкой лентой гибрид на Сансет – и увидела идеально гладкую плоскость, размеченную ровными белыми крестами, будто нанизанными на невидимую решетку, которая тянулась через бульвар и уходила в бескрайнее виртуальное пространство. Белые вертикали, расположенные примерно на уровне тротуара, вдали уменьшались, бледнели, убегали под землю у самого подножия Голливудских холмов.
– Американские жертвы в Ираке, – произнес Альберто. – Я с самого начала подключился к сайту, на котором появлялись новые кресты при каждом сообщении о новых смертях. Эту штуку можно взять куда угодно. У меня есть слайд-шоу кадров из разных местностей. Хотел отослать его в Ирак, но там решат, будто я отфотошопил настоящие снимки багдадских могил.
Оторвав глаза от усеянного крестами поля, по которому ехал черный «рендж-ровер», Холлис успела заметить, как парень пожал плечами.
Одиль прищурилась над белым краем чашки.
– Картографические характеристики невидимого. – Француженка поставила свой café au lait на стол. – Гипермедиа с привязкой к местности. – Теперь она говорила почти без акцента: казалось, терминология вдесятеро усиливала ее способность бегло говорить по-английски. – Художник помечает каждый сантиметр пространства, любого материального предмета. Все могут видеть при помощи подобных устройств. – Она указала на телефон соседа с таким видом, словно в обвитом серебристой лентой чреве таился зародыш будущего.
Холлис кивнула и протянула латиноамериканцу его прибор.
Тут прибыли фруктовый салат и пончик.
– И ты курируешь это искусство в Париже, да, Одиль?
– Повсюду.
А ведь Рауш был прав, решила Холлис, тут есть где развернуться. Впрочем, она по-прежнему не имела понятия, о чем речь.
Методично уничтожив полпорции фруктового салата, Альберто внимательно посмотрел на бывшую певицу; вилка застыла в воздухе.
– А можно спросить?
– Да?
– Как вы поняли, что время «Кёфью» вышло?
Холлис увидела, как потемнели его зрачки: типичный отаку. Обычно так и получалось, стоило кому-нибудь признать в ней культовую певицу начала девяностых годов. Похоже, о существовании группы подозревали одни лишь ее фанаты, не считая радиодиджеев, поп-историков и коллекционеров. Однако в само́й природе музыки «Кёфью» было заложено нечто вневременное, что до сих пор позволяло завоевывать поклонников. Новички вроде Альберто чаще всего вели себя с пугающей серьезностью. Холлис не представляла себе, сколько лет ему стукнуло, когда группа распалась, но с тем же успехом это могло случиться вчера, если учесть показания его подпрограммы, отвечающей за подростковые увлечения. В сердце бывшей певицы схожая подпрограмма все еще занимала почетную позицию, а ме́ста в ней хватало самым разным артистам, поэтому она чувствовала себя обязанной если не утолить любопытство собеседника, то хотя бы ответить честно.
– Да мы не то чтобы поняли. Просто время вышло, и точка. Все как-то само собой прекратилось, я даже не поняла когда. Мы с болью осознали это и разбежались в разные стороны.
Как и ожидалось, Альберто выглядел недовольным, зато по крайней мере он услышал правду. Холлис сделала все, что могла. Она и сама не могла разобраться в случившемся; да в общем-то и не очень пыталась.
– Мы как раз выпустили тот компакт-диск на четыре песни. Чувствуем, это конец. Остальное – вопрос времени... – Надеясь, что тема исчерпана, она принялась намазывать половину пончика сливочным сыром.
– Это произошло в Нью-Йорке?
– Да.
– А было какое-то точное время или место, когда вы поняли, что «Кёфью» дошла до предела? Когда группа приняла решение перестать быть группой?
– Надо подумать.
Пожалуй, не стоило так отвечать.
– Я бы хотел это изобразить, – заявил парень. – Ты, Инчмэйл, Хайди и Джимми. Расстаетесь.
– Инчмэйл? – Одиль недовольно заерзала на черном сиденье: очевидно, ей было невдомек, о чем разговор.
– Что бы еще посмотреть, пока я в городе? – обратилась к ней Холлис, одарив собеседника улыбкой, означающей, что тема закрыта. – Посоветуешь? Мне еще нужно выделить время на интервью с тобой. И с тобой, Альберто. А сейчас я так вымоталась. Надо поспать.
Одиль сплела свои пальцы вокруг фарфоровой чашки. Ногти смотрелись так, словно их покусала зверушка с очень мелкими зубками.
– Мы тебя вечером заберем. Спокойно успеем заехать в дюжину мест.
– Может, сердечный приступ Скотта Фицджеральда? – предложил парень. – Это вниз по улице.
Яростно изукрашенные буквы-переростки на его руке наползали друг на друга, отливая тюремным оттенком цвета индиго. Интересно, подумала Холлис, что они означают?
– Но ведь он там не умер? Правда?
– Это в магазине «Virgin», – ответил латиноамериканец. – Отдел мировой музыки.
Мемориал Хельмута Ньютона щеголял изобилием черно-белой наготы в стиле, отдаленно напоминающем «ар-деко», – в память о творческих трудах того, кому посвящался. После осмотра Холлис пешком возвращалась в «Мондриан». Выдалась одна из тех странных мимолетных минут, какие случаются чуть ли не каждым солнечным утром в западном Голливуде, когда запах зелени и невидимых нагретых плодов наполняет воздух извечными благодатными обещаниями, пока с небес не опустилось тяжелое углеводородное одеяло. И краем глаза легко уловить отпечаток эпохи невинности, красоты, чего-то давно прошедшего, но именно в это мгновение почему-то болезненно близкого. Словно город можно стереть со стекол очков и забыть навсегда.
Солнечные очки... Надо было взять с собой хоть одну пару.
Она опустила глаза на пятнистый тротуар, на черные точки резины среди бурых и бежевых волокон мусора, оставленного ураганом, – и великолепный миг отлетел в прошлое, как ему и полагалось.
5Два вида пустоты
Возвращаясь из японского супермаркета «Санрайз», уже перед самым закрытием, Тито остановился поглазеть на витрины «Йоджи Ямамото» на Грэнд-стрит.
Шел одиннадцатый час вечера. Улица была совершенно безлюдна. Мужчина огляделся по сторонам: кругом ни души, даже желтые такси куда-то запропастились. Затем перевел взгляд обратно, к асимметричным отворотам какого-то плаща или накидки на пуговицах. Стекло витрины отражало его темный костюм и темные глаза. В руке – санрайзовский пакет, нагруженный почти невесомой японской лапшой моментального приготовления. Алехандро посмеивался над этим пристрастием кузена: дескать, можно с тем же успехом съесть упаковку из белого пенопласта, но Тито лапша нравилась. Япония оставалась для него страной благословенных тайн, родиной игр, аниме и плазменных телевизоров.
Впрочем, асимметричные отвороты «Йоджи Ямамото» не представляли никакой загадки. Это была всего лишь мода, и Тито полагал, что постиг ее суть.
