— Естественно, лучше, только не думай, что на этом все кончилось. Говорю тебе: не хочешь погибнуть — давай съездим. Дело серьезное, специалист нужен.
И дальше в таком духе. Рамку опять достала, поле померила, сказала, что если и лучше, то совсем чуть-чуть, а вообще как был гриб, так и остается. Я, чтобы время потянуть, сказал, что сначала позвоню Тате, а дальше решу. Когда номер набирал, руки так дрожали, что мимо кнопок промахивался. Стыдно же, господи, больно, страшно!
Подходит. Голос заплаканный, несчастный; прямо ножом по сердцу.
— Тусенька, — говорю, — это я. — А самому трубку хочется бросить и убежать куда глаза глядят, чтобы не было меня на свете, убийцы проклятого. — Прости меня. Я такого натворил. Саня считает, что на мне порча. Говорит, надо к бабке ехать, чтобы отчитывала. Может, правда?
— Знаю, она мне звонила. Поезжай, хуже не будет. Хуже некуда.
— Сейчас и поедем. Потом позвоню, расскажу. Да, и с днем рождения тебя.
— Спасибо, — шепчет, — а потом ты куда? Домой?
— Нет, лучше в гостиницу. Пока я «порченный».
— Хорошо. — А в голосе такое, что умереть можно. Думаю, надо бы к ней, как она там одна, а самому позорно невыносимо, и понимаю: не могу, сгорю со стыда.
Повесил трубку и говорю Сане:
— Собирайся, едем к твоей бабуле.
Погода, как назло, выдалась отвратная.
Дождь со снегом, мрак, ветер. Туся такую любит, на ее день рождения часто бывает подобное — конец октября, нормально.
Короче, отправились. На дорогах сумасшедший дом, пробки, аварии, толкотня, все нервные, бешеные. Саня диск с какой-то попсой несусветной прихватила. Я под эти завывания в два счета опух, начисто соображать перестал, а она знай себе восклицает:
— Нет, все-таки жить хорошо! Скажи, Вань? — И кофе из термоса предлагает.
Минут через двадцать убить ее захотелось.
Ехали, ехали, я слегка засыпать начал. Вдруг — шарах! Удар, грохот; машина подпрыгнула и встала как вкопанная. Мы жутко перепугались. Сидим и смотрим друг на друга как идиоты. Тут у Сани телефон зазвонил. Она поговорила, а потом мне — изумленно:
— Представляешь, это бабуля. Спрашивает, что у нас случилось, все ли в порядке.
Я, признаться, хоть и был в легком шоке, тоже поразился: ни фига себе бабуля! Точно ясновидящая.
Вышли мы из машины, огляделись. Оказалось, на дороге здоровый булыжник лежал, на него мы и наскочили. Удивительно, как нас в сторону не отбросило, прямо чудо какое-то.
— Гляди-ка, — вдруг со странным смешком говорит Саня.
Я посмотрел, куда она показывает.
— Кладбище.
— Еще доказательства нужны, что это порча на смерть? Авария рядом с таким местом? Чуть меня с собой не прихватил! Впрочем, может, наоборот, тебя из-за меня пощадили.
— Думаешь? — А у самого аж в груди холодно стало. Очень уж все одно к одному.
— Что мне думать, я знаю! Ладно, едем, бабуля обещала последить за нами до конца дороги, провести. Больше нам ничего не грозит, страшное позади.
Двинулись дальше. Меня слегка потряхивает. Эх, думаю, Лео, Лео, до чего ты меня довела. А в голову почему-то лезет, как мы с ней целовались в машине, еще до Италии. Даже не целовались, а… ладно, лучше не вспоминать, а то как пить дать — не доедем.
Минут через сорок добрались наконец до окраин Рузы. Перед поворотом на узенькую улочку Саня сказала:
— Остановись, купим бабуле чего-нибудь. Не с пустыми же руками являться.
Зашли в магазин, Саня сразу к продавщице: дайте одно-другое-третье-четвертое. Я заплатил. Но не удержался, спрашиваю:
— Это положено так или твоя личная инициатива?
— Вообще-то, когда к высшим силам с просьбой обращаешься, посредника принято отблагодарить. Бабуля сама ничего не требует, если с пустыми руками придешь, все равно все выполнит, но, по моему личному мнению, каждый труд должен быть оплачен. Сам подумай: человек за нас молится, ночами не спит, отчитка ведь в основном по ночам делается. О себе забывает. Сейчас увидишь, какая она, кожа да кости. На самом деле в такие места хлеб положено приносить, за общий стол. Баба Нюра обязательно народ чаем поит и кормит, причем многие, как везде, норовят задарма приобщиться, а на всех разве напасешься?
Ладно, набрали мы продуктов, сели с сумками в машину, еще с минуту ползком ехали по улице.
— А вот и бабушкин домик, — объявила Саня.
Я, честно сказать, готовился увидеть избушку на курьих ножках. Но нет, домик весьма ничего себе, аккуратненький, свежевыкрашенный, зеленый, за сетчатой оградой. Уютно лепится задней стеной к высоченному холму, над трубой дымок вьется, слева будка, собака на цепи бегает, лает. Около дома люди топчутся. И вид у них такой, что меня сразу тоска взяла. Господи, застонало в душе, куда меня занесло?
Сашка сразу за телефон схватилась:
— Сейчас Марише позвоню, она нас проведет.
— Кому?
— Сестрице двоюродной. У нее тоже кое-какие способности есть, это у нас наследственное, бабка по отцу цыганка, так что сам понимаешь. Вот Мариша у бабули и учится, помогает лечебные составы делать, больных принимать. Почти каждый день тут бывает. Я, когда собираюсь приехать, заранее предупреждаю, чтобы в очереди не стоять. Видишь, сколько народу? У бабы Нюры всегда так.
Ясно, ясно. Без блата и здесь никуда.
Дозвонилась Саня своей Марише, встала «избушка» к лесу задом, к нам передом, дверь отворилась, выпустив клуб густого пара, и мы вошли. В сенях было холодно и темно, из-под ног прыснули в разные стороны три черные кошки. Мы прошли дальше, в крохотную комнатку, правую половину которой занимала печка, а левую — бесчисленные иконы с горящими лампадками, под которыми стоял письменный стол, заваленный исписанными листами бумаги и фотографиями.
— Тут бабушка принимает, — пояснила Саня. — Сейчас она, наверное, в избе, чай пьет. Пойдем.
Мы прошли в горницу — именно это слово возникло в голове, — странное помещение, от пола до потолка заставленное по периметру трехлитровыми банками, пустыми, с медом и какими-то темными жидкостями, очевидно травяными настоями. На подоконниках, на полу стояли огромные алоэ в горшках, некоторые растения лежали на боку, истекая соком из надрезов в большие тазы. Середину комнаты занимал длинный стол, заставленный посудой и неопрятно заваленный едой. Вокруг стола сидели некие приближенные особы; все лица были повернуты к немолодой женщине в торце стола, — надо думать, бабе Нюре, действительно очень худой. Но только какая же она бабушка? Одежда, конечно, старушечья, деревенская, и на голове какой-то плат, но волосы не седые, а рыжие крашеные. Щеки, по крайней мере открытая их часть, довольно-таки гладкие и румяные, глаза яркие, блестящие. В общем, если и бабушка, то очень условная.
