— Правильно. А в суде, где мы сейчас находимся, есть свои правила: ты должна говорить правду, когда тебе будут задавать вопросы. Нельзя ничего придумывать. Понимаешь?
— Да.
— Если ты говоришь маме неправду, что случается?
— Она сердится на меня.
— Можешь пообещать, что все сказанное тобой сегодня будет правдой?
— Угу.
Я делаю глубокий вдох. Первое препятствие преодолели.
— Рэчел, вон того мужчину с седыми волосами зовут мистер Каррингтон. У него есть к тебе несколько вопросов. Как думаешь, ты сможешь на них ответить?
— Смогу, — произносит Рэчел, но начинает нервничать. К этой стадии слушания я не могла ее подготовить: я не знала, какие будут вопросы и какими должны быть ответы на них.
Фишер, просто излучая уверенность, встает:
— Здравствуй, Рэчел.
Она прищуривается. Как я люблю эту девочку!
— Здравствуйте.
— Как зовут твоего медвежонка?
— Это бегемотиха! — Рэчел произносит это с таким презрением, на которое способен только ребенок, когда взрослые смотрят на ведро у него на голове и не видят, что это шлем астронавта.
— Ты знаешь, кто сидит рядом со мной?
— Мой папа.
— Ты в последнее время виделась с папой?
— Нет.
— Но ты помнишь то время, когда ты, папа и мама жили вместе в одном доме? — Фишер держит руки в карманах. Голос мягкий, как бархат.
— Угу.
— Мама с папой часто ссорились в коричневом доме?
— Да.
— И после этого папа переехал?
Рэчел кивает, потом вспоминает, что я предупреждала, что нужно проговаривать все ответы.
— Да, — бормочет она.
— После того, как папа переехал, ты рассказала о том, что с тобой произошло… кое-что о своем папе, верно?
— Угу.
— Ты рассказала, что папа трогал тебя за пипу?
— Да.
— А кому ты рассказала?
— Маме.
— И что мама сделала, когда ты ей рассказала?
— Заплакала.
— Ты помнишь, сколько тебе было лет, когда папа трогал тебя за пипу?
Рэчел пожевала губку.
— Я была еще маленькая.
— Ты тогда ходила в школу?
— Не знаю.
— Ты не помнишь, на улице было жарко или холодно?
— Я… не знаю.
— Ты не помнишь, на улице был день или ночь?
Рэчел начинает раскачиваться на стуле.
— Мама была дома?
— Не знаю, — шепчет она, и мое сердце ухает вниз. Вот сейчас мы ее потеряем.
— Ты сказала, что смотрела «Франклина». По телевизору или видеокассету?
Рэчел уже не смотрит Фишеру в глаза. Она вообще ни на кого из нас не смотрит.
— Не знаю.
— Все в порядке, Рэчел, — успокаивает Фишер. — Иногда трудно кое-что помнить.
Сидя за столом обвинения, я закатываю глаза.
— Рэчел, ты разговаривала с мамой до того, как пришла сегодня утром в зал суда?
Наконец-то: хоть что-то она знает! Рэчел поднимает голову и улыбается:
— Да!
— Сегодня утром ты впервые говорила с мамой о том, что пойдешь в суд?
— Нет.
— Раньше ты встречалась с Ниной?
— Угу.
Фишер улыбается:
— Сколько раз ты с ней беседовала?
— Целую кучу.
— Целую кучу… Она советовала тебе, что говорить, когда будешь стоять за этой трибуной?
— Да.
— А мама говорила тебе, что ты должна сказать, что папа тебя трогал?
Рэчел кивает, кончики косичек подскакивают.
— Угу.
Я закрываю папку с делом. Я понимаю, к чему ведет Фишер, на что он уже намекнул.
— Рэчел, — продолжает он, — а мама говорила тебе, что сегодня произойдет, если ты придешь сюда и скажешь, что папа трогал твою пипу?
— Да. Она сказала, что будет мною гордиться. Тем, что я такая смелая девочка.
— Спасибо, Рэчел, — благодарит Фишер и садится на место.
Десять минут спустя мы с Фишером стоим перед судьей в его кабинете.
— Я не намекаю, миссис Фрост, на то, что вы вложили свои слова в уста ребенка, — произносит судья. — Но я хочу сказать, что, как бы там ни было, девочка верит в то, что она поступает именно так, как от нее ожидаете вы с ее мамой.
— Ваша честь… — начинаю я.
— Миссис Фрост, преданность девочки своей матери намного сильнее, чем ее клятва говорить только правду. При подобных обстоятельствах любое обвинение, которое может выдвинуть штат, так или иначе может быть опровергнуто. — Он смотрит на меня с долей сочувствия. — Возможно, через полгода ситуация изменится, Нина. — Судья откашливается. — Я постановляю, что свидетель не правомочен выступать в суде в качестве свидетеля. У обвинения есть еще какие-либо ходатайства по этому делу?
Я чувствую на себе взгляд Фишера, исполненный не торжества, а сочувствия, и от этого вскипаю от злости.
— Я должна переговорить с мамой и девочкой, но, уверяю вас, обвинение подаст ходатайство о том, чтобы за потерпевшей сохранили право на повторное обращение в суд.
Это означает, что, когда Рэчел подрастет, мы сможем вновь выдвинуть обвинение и рассмотреть дело в суде. Разумеется, у Рэчел может не хватить духу. Или ее мама просто захочет, чтобы дочь продолжала жить, а не еще раз переживала прошлое. Судья это понимает, и я это понимаю, но ни один из нас не в силах ничего изменить. Просто так работает судебная система.
Мы с Фишером Каррингтоном выходим из кабинета.
— Благодарю вас, советник, — произносит он, я молчу. Мы расходимся в разных направлениях: одноименные заряды отталкиваются.
Я злюсь, потому что, во-первых, проиграла. Во-вторых, должна была принять сторону Рэчел, а оказалась на стороне преступника. В конечном итоге, именно я уговорила ее пойти на слушание — и все впустую.
Но ничего из этого не отражается на моем лице, когда я наклоняюсь, чтобы поговорить с Рэчел, которая ждет меня в моем кабинете.
— Ты сегодня была такой храброй! Я знаю, что ты говорила правду, и горжусь тобой. И мама тобой гордится. Хорошая новость для тебя — ты так отлично потрудилась, что тебе не придется проходить через это еще раз. — Разговаривая с девочкой, я смотрю ей прямо в глаза, чтобы смысл моих слов дошел до нее, чтобы она могла унести похвалу в кармане. — А сейчас, Рэчел, мне нужно поговорить с твоей мамой. Можешь подождать с бабушкой снаружи?
