ТО, ЧТО ВЫШЕ, УПОДОБИТСЯ ТОМУ, ЧТО НИЖЕ, А ТО, ЧТО НИЖЕ, УПОДОБИТСЯ ТОМУ, ЧТО ВЫШЕ, И ТАК СОТВОРЯТСЯ ЧУДЕСА ПРИ ПОСРЕДСТВЕ ОДНОГО ВЕЩЕСТВА
К тому времени как я вернулся в редакцию, Арт ушел домой, а на дворе сгущались сумерки. Если бы я отправился в Уикенден сейчас, то, добравшись до исторического факультета, увидел бы на его двери замок. В любом случае рабочий день подходил к концу. Если бы я сделал хоть какие-то заметки, то мог бы перепечатать их на машинке, но поскольку таковых у меня не имелось, я выключил в офисе свет, запер дверь и поехал вдоль старых железнодорожных путей в свое пустое жилище. Состоявший из двух бутылок пива и сандвича обед я съел, тупо глядя в окно на окружающий пейзаж. Поначалу мне нравились тихие вечера в этом маленьком городке. Я считал, что обязан этой тишине обретенному мной покою. Однако между романтическим настроем и скукой существует некая тонкая грань, в значительной степени зависящая от времени суток. Вот и сейчас я немного побалансировал на этой тонкой грани, но в конце концов мной завладела темная — или по крайней мере скучная — сторона здешнего бытия. И в десять часов вечера я уже спал сном праведника.
Когда на следующее утро я добрался до редакции, там уже сидел Остел Макфарквахар. Я должен был это предвидеть, поскольку стрелки показывали десять тридцать, а Остел каждый рабочий день входил в наш офис неизменно в десять часов утра. За все время, что я проработал в «Курьере», он ни разу не опоздал и не заболел. И каждый год ездил в отпуск в конце июля в одно и то же место — Новую Шотландию, чтобы порыбачить и походить под парусом. Столь же регулярно он отправлялся на Рождество в Англию, чтобы встретить этот праздник с семьей жены. На ленч он уходил домой, называя этот перерыв «временем для вдумчивого чтения», отсутствовал с одиннадцати тридцати до двух дня и окончательно покидал офис между шестью тридцатью и семью часами вечера. Когда он появлялся утром в редакции, Арт, обращаясь к присутствующим, обыкновенно говорил: «А вот и Остел Макфарквахар пожаловал. По этому парню часы можно проверять». В ответ Остел, держа в левой руке воображаемые карманные часы и подкручивая их правой, ухмылялся и с мальчишеской радостью на лице рапортовал: «Точен, как часовой механизм».
Остел использовал «время для вдумчивого чтения» в частности для того, чтобы собирать материалы для своей колонки о местной природе, писать о которой являлось его единственной обязанностью в редакции. Он так часто менял название своей колонки — «Провинциальные узоры», «Лесные просторы», «Стволы и ветви», «Ивовые ветры», — что Арт в конце концов вообще убрал из газеты заставку с названием рубрики, повергнув Остела в хандру на добрых пять минут. Он отказывался брать деньги за свои статьи о природе, и Арт несколько раз намекал мне, что «Курьер» обязан своим существованием его щедротам.
Они с Артом вместе учились и знали друг друга еще со школы. После выпуска Арт, ухватившись за работу копировщика в «Хартфордских курантах», уехал из Линкольна, а окончательно бросил якорь в родном городе, лишь решив удалиться на покой. Тем временем Остел поступил в Йельский университет, какое-то время там проучился, но, так и не закончив, вернулся домой, где стал профессиональным лоботрясом и легендой этих мест. Его семейство обитало в Линкольне (в Линкольн-каммон, всегда подчеркивал Остел, хотя и признавал, стыдливо опуская глаза, что некоторые его кузены жили в Линкольн-стейшен, пока не переехали в Сан-Франциско) на протяжении двух веков, и он постоянно рассуждал об истории города, которую, по его словам, решил написать. Чем дольше он об этом говорил, тем больше его проект обрастал различными деталями и подробностями: согласно замыслу Остела, сей труд должен был вобрать в себя все мало-мальски значимые события, когда-либо происходившие в Линкольне. Остел так подробно о них распространялся, что на это уходило примерно столько же времени, сколько данные события занимали в действительности. Я перестал его расспрашивать об этом мифическом проекте после того, как в течение нескольких часов выслушивал объяснение рациональной подоплеки указа, изданного в Линкольне в 1892 году и запрещавшего употребление, но не продажу капель из шандры. Арт шутил, что носит при себе дымовые шашки, чтобы взорвать их, если Остел застанет его в офисе в одиночестве.
Мы как раз пребывали в разгаре сезона, который Арт называл «Испытание святым Остелом». Ничего удивительного: Остел самим фактом своего присутствия в редакции испытывал терпение всех его окружающих. Начиная со Дня благодарения и до своего отъезда в Англию, он непрерывно молол языком, обсуждая будущую поездку. Единственной целью его ежегодного визита в Англию было воссоздать до мельчайших подробностей опыт предыдущего года. Двенадцать месяцев он вдохновенно повествовал о нежелательности отступления от традиций и необходимости их поддерживать. Если паб, в который его семейство регулярно ходило обедать 27 декабря, вдруг оказывался закрытым, то все они шли обедать в другой паб, каковой с этих пор становился оплотом семейных традиций. Прежний же как бы переставал для них существовать. Речь Остела, поначалу приподнятая и пронизанная юношеской энергией — «Нет ничего лучше, как отпраздновать Рождество в Англии, пусть даже в той части страны годами не бывает снега! В любом случае мамочка (так я называю мать Лауры) каждый год накрывает в этот день роскошный стол…» — через несколько дней непрерывного словоизвержения видоизменялась, трансформируясь в монотонное бормотание, заключавшее в себе многословные описания рождественских блюд — всех этих пирогов с говядиной и почками, рождественских крекеров и жареных гусей на подносах. Вопрос, грезил ли он при этом наяву или впадал в своего рода шаманский транс, так и остался для нас открытым.
