– В лесах много диких голубей, – любезно пояснила Габриель. – Нежные маленькие создания и очень глупые. Ничему никогда не учатся. Мы даже разводим их на случай, если вдруг они из страха перестанут прилетать сюда.
Я напряженно и внимательно продолжала наблюдать за голубями. Что-то с ними было не так... Некоторые, казалось, нетвердо стояли на лапах. Один попытался взлететь, но не смог, упал и забился на траве.
– Обычно, – пояснила Габриель, стоя рядом со мной, – они слишком быстры для грифов. Только соколы и ястребы могут поймать их на крыле. Но здесь все по-другому. Мы немного помогаем грифам: Альбер вымачивает зерно в вине, которое нас научил готовить хозяин. Таким образом им становится легче...
– Вы хотите сказать, что вино отравлено? – ужаснувшись, прервала я ее.
Оглушительный хлопок выстрела заставил меня вздрогнуть. Голуби внезапно взмыли в небо, оставляя на траве разорванную плоть и серые перья. Только что прилетевшая стая, обезумев, взмыла вверх, но те, что были поблизости от своих погибших товарищей, лишь слегка отодвинулись от окровавленных кусков плоти и перьев и вновь вернулись на то место, где клевали зерно, как будто ничего не произошло. Грянул второй выстрел, и я заметила голубой дымок, поднимавшийся над окном в другом конце замка.
Я смотрела как зачарованная, с отвращением, но не в силах отвести взгляд. Перья устилали лужайку. Последняя стая голубей уже улетела, но первые и самые жадные птицы остались. Они, казалось, были не в состоянии спастись, хотя некоторые и пытались взмахивать крыльями.
– Он никогда не промахивается, – торжествующе заявила Габриель. – Никогда! На это стоит посмотреть, правда?
Ее пальцы с мужской силой сжали мою руку, причиняя боль. Я отдернула руку и отвернулась. Чары, что пленили меня и держали у окна, разрушились.
– Это чудовищно! – выдохнула я.
– Чудовищно? Но почему, мадемуазель? Он пользуется винтовкой. И птицы там внизу – дикие. Разве это не лучше, чем убивать ручных голубей из дробовиков, как это делают англичане или американцы? Для вашего дядюшки это искусство. Птицы, в которых он стреляет, ничего не чувствуют, потому что у винтовки большой калибр. И разве это так уж отличается от того, как этих одурманенных наркотиком голубей разрывают в воздухе выпущенные на них соколы, когда он устает стрелять для грифов? О, смотрите! Грифы появились! Впереди их вожак. Он любит, чтобы еда была живой, хотя остальные довольствуются падалью...
Когда за дело взялись грифы, стрельба прекратилась. Габриель была поглощена зрелищем внизу. Большая черная птица с лысой головой приземлилась рядом с одним из трепещущих беспомощных голубей. Я видела, как она одной лапой схватила его, сжала когтями и стала отрывать куски плоти. Окровавленные перья прилипли к крючковатому клюву грифа. Я поспешно отвернулась, чувствуя тошноту.
– Вы садистка, Габриель, – буркнула я. – Так же как и мой дядя.
– Садистка? Я? – Она быстро взглянула на меня. Ее глаза были почти черные, как будто без зрачков; я ответила ей таким же взглядом, и они внезапно подернулись пеленой, скрывая мысли. Она опустила ресницы и отвернулась. – О нет, мадемуазель, – сказала она изменившимся, почти подобострастным голосом, – вы ошибаетесь. Правда, ошибаетесь. Мне всегда жаль голубей. Они такие пухлые и хорошенькие... и вместе с тем такие глупые. Как дети. Ходят с важным видом, позируют и воркуют здесь внизу. Я часто кормлю их рано утром, собираю для них хлебные крошки. Они едят из моих рук.
– Зачем вы это делаете? – взбешенно поинтересовалась я. – Чтобы приручить их и отдать на растерзание грифам?
– Нет! – Она покачала головой. – Нет! Я сожалею, что они должны умереть. Но если не погибнут они, тогда грифы вымрут от голода, и я еще больше буду сожалеть о грифах, так как голодная смерть – самая страшная в мире. Это вопрос необходимости. И смерть ведь не так ужасна... Она может быть даже... прекрасной... – Габриель говорила страстно, задыхаясь от эмоций. Вдруг она отвернулась от меня и, помолчав, сказала: – Если я вас чем-то оскорбила, мадемуазель, прошу прощения. Это было ненамеренно. Ваш кофе остыл. Сейчас я принесу вам свежий.
– Не стоит беспокоиться, – ответила я. – У меня пропал аппетит.
– Стакан вина оживит его. Перед вами всего лишь птицы. – Она пожала плечами. – То, что мы сейчас наблюдали, не так важно. Никто не должен смотреть на то, что считает неприятным.
Она взяла кофейник и вышла, тихо закрыв за собой тяжелую дверь. "Она ненормальная, – подумала я, глядя ей вслед. – Ни одна женщина в здравом уме не станет думать так, как она! Эта женщина может быть опасной. Надо предупредить дядю".
Я поспешила к двери, чтобы закрыть ее на замок до того, как Габриель вернется, и в ужасе остановилась. Дверь моей спальни не имела замка!
Я медленно вернулась и присела на край кровати, пристально глядя на дверь. Нужно поговорить об этом с дядей и заодно выразить ему протест по поводу его жестокости к голубям. Надо...
Цепочка заполошных мыслей внезапно оборвалась. Это же дом моего дяди, и он здесь хозяин. Габриель – лишь служанка, как и Альбер. Это мой дядя показал Альберу, как подмешивать какой-то наркотик в вино, в котором замачивали пшеницу для бедных птиц. Извращенный ум Габриель, может, и находит удовольствие в созерцании этого побоища, но ведь это мой дядя, а не она наслаждается стрельбой по голубям!
Возможно, его страдания в прошлом и добровольная изоляция уничтожили в нем сострадание к другим живым существам? Если так, размышляла я, его можно понять. Жерары всегда были чувствительны, и, вероятно, дядя Морис, казавшийся холодным и невозмутимым, просто подавлял свои чувства и таким образом защищался от окружающего мира, пытаясь не допустить, чтобы ему причинили душевную боль? Я начала находить оправдания для дяди Мориса, продолжая сидеть на краю кровати и смотреть на дверь. В конце концов я смогла себя в этом убедить, но по-прежнему чувствовала отвращение к той сцене, свидетелем которой только что стала. Мне хотелось смыть с себя все это в душе, нет, лучше в ванне. Но придется подождать, пока не придет Габриель. Увидеть ее в своей ванной комнате – это уж слишком! Я повернула голову и посмотрела на дверь ванной. Как и в двери спальни, там не было замка.
Пока я, нахмурившись, смотрела на ванную, дверь комнаты открылась и вошла Габриель. Я не слышала, как она шагала по коридору, но вот она уже здесь, с кувшином кофе, источающим дивный аромат.
Экономка примирительно улыбнулась:
– Мадемуазель почувствует себя лучше, выпив это. Луиза приготовила его. Луиза – девушка из деревни. Она здесь работает и готовит превосходный кофе.
– Значит, здесь есть слуги? – обрадовалась я.
Габриель кивнула:
– Они приходят из деревни. Одна женщина готовит еду, которую я заказываю, другая стирает белье. Пьер Лабрус работает привратником, его жена Мари – повар. У них есть дочь, но она не будет здесь служить. У нее, как они говорят, есть возлюбленный в деревне. Она привлекательная девушка для глупых мужчин. В девятнадцать лет все девушки такие. Наши служанки приходят и уходят постоянно, остаются только пожилые женщины, которым трудно найти другую работу в Шатеньере.
