В одной стене — ряд оконных проемов: как и очаг, это современные переделки. Напротив — книжные полки.
Я люблю книги. В комнате, не украшенной книгами, невозможно работать. Книги — это опыт всего человечества в сжатом виде. Чтобы жить полной жизнью, нужно много читать. Я не собираюсь охотиться на льва-людоеда в африканском вельде, падать с самолета в Аравийское море, носиться по просторам космоса или шагать в римской когорте на Галлию или Карфаген, но в книгах я могу повидать эти места и пережить эти приключения. В книге меня может соблазнить Саломея, я могу влюбиться в Мари Дюплесси и обзавестись своей Дамой с Камелиями, личной Мерилин Монро или собственной Клеопатрой. В книгах я могу грабить банки, шпионить за врагами, убивать. Убивать, и неоднократно. Нет, не так. Одного убийства зараз мне будет достаточно. Как и было всегда. И не всякий опыт нужно получать из вторых рук.
Книги доставляют мне массу неудобств, ведь при каждом переезде приходится их бросать, выкидывать, как мешки с песком с падающего воздушного шара, как балласт с давшего крен судна, попавшего в ураган. Всякий раз на новом месте приходится начинать заново, выпестовывать новую библиотеку. Меня каждый раз подмывает сдать книги на хранение, но это значит — дать кладовщику какой-нибудь адрес, а я не могу позволить себе такой роскоши. Впрочем, глядя на свои нынешние полки, я думаю, что, возможно, они могут оказаться долговечнее прежних.
Еще одна моя услада — это музыка; роскошь, бегство от реальности. На полке стоит проигрыватель компакт-дисков. Рядом с ним — около пятидесяти дисков. В основном — классика. Я не особенно люблю современную музыку. Разве что джаз. Да и джаз — только классического толка, «Ориджинал диксиленд джаз бэнд», Кинга Оливера, Бикса Бейдербека, «Ориджинал Нью-Орлеанз ритм кингз», Маккензи и Кондона. Кроме того, музыка — прекрасное средство для глушения и искажения иных звуков.
На дальней стене гостиной висят картины. Не особо ценные. Они куплены на субботнем базаре у собора, на который наведываются художники. Некоторые из этих картин явно модернистского толка: кубы, треугольники, червяки краски. Другие — бездарные воспроизведения здешних пейзажей: церковь с дурно написанной колокольней, водяная мельница, окруженная ивами, замок на вершине холма. Здесь в округе много замков на горных кряжах. Картинки жизнерадостные, веселящие своим примитивизмом, как детские рисунки. Они добавляют света и красок.
Свет мне нужен. В мире мрака без него не обойтись.
В дальнем конце гостиной — кухонька с газовой плитой, с холодильником, раковиной и разделочным столом из искусственного мрамора. Узкий и темный проход ведет из нее в уборную, где стоит унитаз, а также биде, совершенно не нужное в моем жилище. В противоположной стене комнаты — еще одна дверь, за ней — пять ступеней вверх и еще один проход, где вместо одной стены — сплошной открытый проем, разгороженный только колонками. Когда-то здесь был балкон, но предыдущий жилец его застеклил.
За проходом — две большие спальни и полностью оборудованная ванная комната с ванной, душем, унитазом, бельевым шкафом, баком для горячей воды и еще одним никому не нужным биде. Как сообщила мне синьора Праска, предыдущий жилец был неисправимым amante[17]. Она произносит это с ласковой ностальгической улыбкой — словно и сама пала жертвой его чар. Вспоминая его шумные полночные пирушки, вспыльчивый нрав и громкие стоны его юной любовницы, вылетавшие через открытое окно в летнюю ночь и разносившиеся по дворику, она называет его seduttore[18]. Этим старухам не угодишь.
Первая спальня обставлена просто — двуспальная кровать, сосновый комод, бамбуковый стул и платяной шкаф. Я не из тех, кто любит спать в роскоши. Я сплю чутко. Это профессиональный навык. Комната, набитая покрывалами, подушками, зеркалами и благовониями, притупляет чувства не хуже морфия. Кроме того, я не вожу сюда красивых девушек. Да, у меня двуспальная кровать, но это чтобы было попросторнее. Людям моей профессии иногда нужен простор, даже во сне. У меня жесткий матрас, так как мягкий поролон и пружины — тоже сильнодействующее снотворное; моя кровать не скрипит. Здесь не занимаются — как там это принято теперь называть? — гимнастикой на горизонтали. Громкий скрип кровати стал для многих последним звуком, услышанным при жизни. Я не собираюсь вступать в эту когорту почивших придурков.
Ванная, элегантно отделанная белым кафелем — на некоторых плитках яркими красками изображены горные цветы, — расположена между двумя спальнями.
О второй спальне я пока промолчу.
В конце бывшего балкона находится еще один каменный лестничный пролет — ступени сношены не меньше, чем на главной лестнице. Пока лет двадцать тому назад здание не разделили на квартиры, всякий, кто входил через парадную дверь — а входили все, за вычетом мастеровых и торговцев, — обязательно совершал паломничество на самый верх. Ибо наверху этого пролета расположен венец итальянской архитектуры — восьмиугольная лоджия.
Я поставил здесь выкованные из железа стул и стол, покрашенные белой краской. И всё. Ни единой подушки. Здесь даже нет электричества. На низкой деревянной полке у внешней стены стоит масляная лампа.
Синьора Праска время от времени причитает — как это у меня совсем не бывает гостей, некому полюбоваться лоджией и видом с нее, не с кем встретить утреннюю и вечернюю зарю, не с кем ощутить дуновение летнего ветерка и проследить восход над долиной блистающей зимней Венеры.
Лоджия — моя, она мне дороже любого захожего гостя. Это мое самое укромное место, куда укромнее, чем вся остальная квартира. Отсюда я обозреваю долину и горы и думаю при этом про Рескина и Байрона, про Шелли и Уолпола, про Китса и Бекфорда.
Если сесть в самой середине, под куполом, тебя не увидят ни снизу, ни с соседних зданий. Могут увидеть с крыши или с парапета на фасаде собора, что стоит выше на склоне холма, но по ночам он заперт, а стены — неприступнее тюремных. Башни там нет, и вскарабкаться на это здание сможет лишь самый отчаянный храбрец.
Внутренняя часть купола расписана — очень странная фреска, которой, по моим понятиям, никак не меньше трехсот лет. На ней изображен окоём — вершины гор и фасад собора, время их не изменило. Выше яркой лазурью написано небо, усеянное позолоченными звездами. Местами краска поблекла и облупилась, но в целом фреска в неплохом состоянии. Распознать звезды я не могу — думаю, это либо фантазия художника, либо некий набор символов, разгадывать смысл которого — безнадежное занятие. У меня слишком мало времени, мне некогда рыться в истории. Довольно того, что я хоть немного помогаю ей обретать будущие контуры.
Я редко выхожу из дома в середине дня. И не потому, что изо всех сил стараюсь сойти за местного. «Бешеные псы и англичане» Ноэла Кауарда[19]— это уж точно не про меня. Я не прикидываюсь ни англичанином, ни французом, ни немцем, ни швейцарцем, ни американцем, ни канадцем, ни южноафриканцем. Вообще никем. Синьора Праска (да и остальные мои знакомые) принимают меня за англичанина, потому что я говорю по-английски и получаю письма на английском языке. Я слушаю Всемирную службу Би-би-си — до них порой доносится бормотание моего транзисторного приемника. Кроме того, я слегка и безобидно чудаковат — рисую бабочек, редко принимаю гостей, вообще живу очень скрытно. Англичане не выходят на улицу в середине дня. В глазах местных жителей я могу быть только англичанином. Я не хочу развеивать их убеждения.
