– Тот парень, которого я встретил в парке, тоже, наверное, так подумал.
– Ты уже забыл, что закон здесь – я? Я только что спас тебя от неприятностей. Почему бы нет? Мы давно знакомы. Но это не значит, что ты можешь издеваться.
Он повертел в руке нэцкэ.
– Кошмарненькая реликвия. М-да, если она и разрешена законом, то это зря.
Вошел человек в форме, с толстой фарфоровой чашкой для Андерсона и пластмассовой для меня.
– Теперь расскажи мне, что это за штука.
Он поставил фигурку на стол между нами, с неприязнью покосившись на ухмыляющегося убийцу.
– Это нэцкэ. Японская вещица, предположительно девятнадцатого века, хотя точно датировать сложно. Раньше такие фигурки служили им чем-то вроде наших застежек на вещмешках. Японские джентльмены привязывали их к болтающимся на поясе кошелькам. Потом они стали просто украшением и успешно экспортировались. Обычно их делают из дерева или слоновой кости. Эта, как видишь, из кости.
– Я дал тебе договорить, потому что все это очень занятно. Но ты знаешь, о чем я спрашивал. Где ты ее взял?
– На работе сегодня. Разбирал один дом в Хиндланде и наткнулся на это. Завернул в носовой платок и сунул в карман. Она стоит немало.
– Вот это меня и угнетает. Взять ремесленника, нет, художника. Он ведь может создать все, что угодно, но почему-то создает вот такой кусок дряни. Знаешь, большинство задержанных, попадающих сюда, не обладают ни умом, ни остроумием – беспросветные тупицы. Иногда их жаль, но чаще они просто достают. Их слишком много, и они скучны. Лишь изредка попадаются способные на умную жестокость, как вот этот тип, сделавший такую штуку. Расскажи мне о человеке, которому она принадлежала.
– У тебя что, сегодня работы мало?
– Развлеки меня. У меня есть одна особенность, можно сказать, приобретенная в процессе работы: я привык к тому, что люди отвечают на мои вопросы. Я заметил, что обычно они предпочитают именно это другому варианту.
– Я начинаю жалеть, что ты не оставил меня там, где обыскивали.
– Это легко можно устроить.
– Ладно. Я почти ничего не знаю, поэтому в том, что скажу, вреда не будет. Сегодня начал разбирать дом в Хиндланде. После смерти владельца. Обычный случай, насколько могу судить. Его фамилия Маккиндлесс.
– Маккиндлесс. – Он проговорил это слово, поворачивая его на языке и смакуя звуки. Первые буквы звучат мягко, последние – жестче. – Маккиндлесс – это имя с историей.
– Рассказывай.
– Я не вспомню сейчас, но когда-то в полицейской колокольне это слово звенело громко. Оставь это мне – может, поищу по нему что-нибудь.
– Буду очень признателен.
– Ага, тебе интересно, да? А значит, ты нашел там еще кое-что интересное.
– Я сегодня был там в первый раз.
– Ладно, дай знать, если найдешь там труп. Веришь или нет, но в этом городке действительно есть серьезное нераскрытое преступление. Пошли, я проведу тебя через пост.
Он поднялся и проводил меня к двери.
– И еще, Рильке. – Я повернулся к нему. – Ты помог мне много лет назад, и я не забыл про это. Но не забывай и ты, что я не так уж много могу для тебя сделать.
Я посмотрел на него – стареющего полицейского в костюме – и вспомнил, каким он был в детстве.
– Я буду стараться.
– Будь паинькой.
Я забрал у сержанта свои вещи и вышел на улицу.
4. Последний кадр
Моя любовь обречена -
Смерть с Красотой обручена.
Эдгар Аллан По. Предисловие (1831)
Проснувшись утром, я долго лежал и смотрел в потолок, потом поднял влажный пиджак, брошенный вчера на пол у матраса. Я залез в карман, надеясь, что табак и папиросная бумага не отсырели. Рука наткнулась на конверт со снимками. Табак оказался вполне сносным, а вот бумага склеилась и никуда не годилась. Я порыскал по комнате и нашел новую пачку, потом залез под одеяло и закурил. Вынул фотографии, добрался до тех, которые еще не видел, и замер.
Трое – двое мужчин и женщина – в подвале или погребе, на заднем плане стена, с кирпичей кое-где обвалилась штукатурка. На мужчинах монашеские балахоны, подвязанные веревкой, с длинными рукавами и капюшонами. Капюшоны отбрасывают тени на лица, скрывая их. Девушка молодая, хрупкая, на ней ничего нет, кроме тонкого серебряного браслета на запястье. Руки и ноги связаны вместе и привязаны к обоим концам длинной скамейки. Ее икры и часть спины упираются в решетку с острыми шипами, вонзающимися в тело. Веревка, стягивающая запястья, прикреплена к колесу. Монахи, поворачивая колесо, натягивают веревку, и тело растягивается, шипы вонзаются глубже. Они пытают ее.
Снимок недодержали, и женщина получилась расплывчато-белой на темном фоне. Монахи были в фокусе, а ее черты смазаны, хорошо просматривались только испуганные черные точки зрачков и сведенный судорогой рот. Я долго смотрел на снимок. Неужели она сама захотела, чтобы они делали это с ней? Впрочем, уже не узнать, слишком давно все происходило. В пачке осталось еще несколько. Я перевернул вторую.
Та же самая девушка, все еще обнаженная, лежит на деревянных нарах. На стене кусок мешковины. Ее повесили туда как фон, но, оторвавшись от рамы, она обнажила грубую кирпичную стену. Какое-то время я рассматриваю эту стену. С женщиной обошлись жестоко. На животе и бедрах – следы от ударов плетью. В ее лодыжки, икры и бедра глубоко вонзилась веревка, которой ее связали. Руки заломлены и связаны за спиной. Она немного развернута к камере, на правый бок. Грудь тоже три раза туго перемотана веревкой и примята к телу. Голова откинута назад. Она все так же засвечена, но в этот раз я могу различить выражение лица: оно искажено и наводит ужас. Глаза закатились, рот застыл в стоне. Ей перерезали горло. Кровь стекает по нарам на пол, я даже подумал, что эта кровь, вероятно, испачкала ботинки фотографу.
Для последнего кадра фотограф подобрался поближе. Девушка лежит на той же деревянной скамье, накрытая белой простыней, видны только ступни ног. Она обвязана веревкой от шеи до лодыжек, все тело скрыто, узел завязан во рту. Я вижу ее руки, плотно прижатые к бокам.
Не знаю, как долго потом я сидел на кровати. Тихо, как маленькая лодка, плывущая по спокойному океану. В голове было абсолютно пусто. Слышал, как сосед бродит в своей квартире надо мной. Четыре шага от кровати к коридору, цоканье ротвейлера, следующего за ним. Может, завести собаку?… Я устал от людей. Я скрутил сигарету, руки немного дрожали, но хорошо помнили, что делать. Покурил в тишине, потом еще раз взглянул на фотографии, хоть и не очень хотелось. Неужели они настоящие? Выглядели очень натурально, но это еще ничего не значит. Я положил их в конверт, стянул резинкой. Над увиденным хотелось поразмыслить. Если это убийство, она уже давно мертва. В полиции придется торчать часами, и даже если Андерсон будет меня прикрывать, полицейские из Патрика постараются заставить меня признаться в сексуальном преступлении, совершенном мною в Париже в младенчестве. Мне и обычный-то обыск ничего хорошего не сулил, а потому я поднял доску в полу под матрацем и положил снимки рядом с револьвером. Потом взглянул на часы, лежащие рядом, на полу. Восемь тридцать. Полчаса назад я должен был встречать рабочих у дома Маккиндлесса. Я наскоро побрился, оделся и вышел.
