в воронке и через минуту высунул оттуда голову…
– Скончался, – передал он роте, снимая фуражку и творя крестное знамение.
Маленькие струйки дождя то и дело скатывались со ставни, служившей подпоручику «блиндажом», на стены, то попадали на шинель, на солому, подосланную подпрапорщиком Ковтуном, а мелкие брызги, как назойливые мухи, попадали в лицо, стряхивались, попадали вновь и, наконец, вытирались носовым платком.
«Это не война, – думал подпоручик. – Чего нас держат здесь без всякой пользы: ни вперед, ни назад, ни высунуться, ни повернуться… Не вырыть ли сплошной окоп? Тогда можно будет хоть сообщаться, – все-таки легче станет… Нужно сделать настоящий окоп…»
С этими мыслями он приподнялся и зацепил головой полотнище палатки, наброшенное поверх ставни. Собравшаяся в складках полотнища вода, неожиданно вдруг вылилась ему на затылок и тем самым косвенно повлияла на уже принятое решение.
«Где в такой грязи копаться, – мучить людей, – подумал он. – Разве прокопаешь почти полверсты нашими шанцевыми малыми лопатами? Конечно, не стоит. Сизифова работа. Ну ее к черту! Потерпим и так; да и не будем же мы тут стоять целую вечность…»
– Шли часы, а положение не менялось. Немцы поддерживали огонь, рота притаилась, сумрачно молчала и с каждым часом все больше и больше теряла веру в свои силы. Уже не слышались больше шутки и разговоры… Кто сосредоточенно затягивался цигаркой, кто бессмысленно жевал корку черствого хлеба… и никто уже не высовывался, чтобы пострелять…
Происходила незримая «сдача инициативы», – тот психологический перелом, который решает исход сражения в тех случаях, когда одна из сторон еще дерзает.
Это ясно понимал молодой подпоручик, но он чувствовал себя бессильным, маленьким и жалким.
«Хоть бы скорее ночь, а с нею покой, конец этой ужасной стрельбе и этому томительному ожиданию ежеминутной смерти… а там наверно придет и смена… Ведь нельзя же вторые сутки провести в такой обстановке…» – вот о чем думал он.
Стемнело. Дождь все моросил и как бы гасил всякие надежды.
Смена не пришла.
Несколько нестроевых притащили на плечах в мешках немного хлеба и сахара. Они же объявили, что кухни не подойдут – обоза нет.
Наступила желанная ночь, вторая ночь… еще более нудная и бесконечная.
В яме сидеть уже было хуже, чем ходить по верху… а в сущности и то и другое было одинаково незавидно…
«Когда же окончится эта ночь?» – слагалось в голове подпоручика.
– Ваше благородие, разрешите мне сбегать в халупу погреться, у меня худые сапоги, – совсем озяб, хоть портянки высушу, – умоляюще обратился подошедший рядовой из запасных… – Дозвольте?!
– Иди, только возвращайся поскорей.
– Покорнейше благодарю! – произнес проситель и скрылся в ночной темноте.
В этот же момент донесся плямкающий звук шагов, приближающийся с немецкой стороны.
Подпоручик насторожился и отстегнул крышку кобуры.
– Кто идет?! – раздался оклик.
– Свои. Пленных ведем. Это мы – Сазонов и Голицын, – раздались голоса с ясно сквозившими радостными, горделивыми нотками.
Трофей окружили любопытные солдаты.
– По местам!.. По местам!.. – приказал подпоручик.
– А вы, – обратился он к Голицыну и Сазонову, – отведите пленных к ротному, а потом с ними же прогуляйтесь в штаб полка, – и, подумав, прибавил:
– В награду – три часа на обсушку.
– Покорнейше благодарим, ваше благородие! – радостно воскликнули оба, ибо обсушиться и попить чайку теперь было мечтою каждого.
– Позвать ко мне подпрапорщика! – приказал подпоручик.
– Господин подпрапорщик, вас требует полуротный!.. – ушло в темноту… И через минуту подпрапорщик Ковтун уже стоял перед подпоручиком в почтительной позе, поправляя съехавшую на живот кобуру.
– Чего изволите, ваше благородие? – участливо вопросил Ковтун.
– Я пройду на минутку к ротному, а вы останьтесь здесь за меня и присмотрите.
– Слушаюсь! Не извольте беспокоиться, – прозвучал знакомый бас.
* * *
Ротный командир встретил подпоручика сурово.
– Вы почему оставили своих людей? – грозно спросил он, подавая руку.
– У вас, наверно, есть какие-нибудь серьезные причины?
– Никак нет, господин капитан, – смущенно ответил подпоручик.
– Я пришел узнать, когда будет нам смена: люди совсем перемерзли и промокли – все дрожат.
– Смена придет своевременно. Вам нечего об этом беспокоиться.
– А неизвестно, долго ли мы будем здесь стоять? – как-то машинально спросил подпоручик, а сам подумал: «Чего я задал такой глупый вопрос?»
– Чего вы меня об этом спрашиваете? Стоять мы будем здесь ровно столько, сколько нужно, ни одной минутой больше, ни одной минутой меньше. Больше у вас нет никаких вопросов?
– Никак нет.
– Тогда до свиданья. Потрудитесь не оставлять полуроту без приказания. Вы подаете дурной пример вашим подчиненным…
* * *
Наступил и прошел третий день и третья ночь так, как обыкновенно в сводках отмечалось: «Без перемен».
Подошла и четвертая ночь, – четвертая ужасная ночь. Дождь лил как из ведра. Окопчики по щиколотку наполнились водой. Солдаты то и дело черпали воду и жидкую грязь котелками и плескали ее за бруствер.
Этими звуками расплескиваемой воды, стуком котелков и мерным падением дождя и нарушалась ночная тишина.
Днем опять был обстрел. Двух убило, семерых ранило. Убитые лежали в грязи и мокли. Раненых унесли.
Подпоручик сидел в своей яме молчаливо.
Угрюмые мысли давили его мозг и доводили его до отчаяния.
«Какой ужас эта война, – думалось ему. – И зачем я пошел на военную службу? Почему она меня так привлекала и даже эта самая война казалась такой заманчивой и интересной? А если бы я не был военным – тогда?
Тогда бы мне тоже пришлось быть на войне и в таком же положении», – невольно приходил ответ.
«Но почему же мы сидим здесь и мокнем, как губки, и безнаказанно расстреливаемся? – вставал другой вопрос. – Как это хорошо выходило у Румянцева, Суворова и Паскевича… Они ходили, разбивали, брали в плен… торжествовали. А мы… сидим. А главное, мы сидим, а нас расстреливают.
Но ведь известно, что и Румянцеву, и Суворову и другим приходилось быть и под таким дождем и в такой слякоти… На Альпах тоже ведь было холодно и, наверно даже куда тяжелее, а все пройдено и пройдено со славой. Вот эти проклятые немцы – им хорошо! Как их поддерживает артиллерия – в обиду не дает никак. К ним не подойти.
Сколько наложили они из нашего 1-го батальона, – страшно подумать… Почему же они тогда сидят? Вот это, действительно, непонятно. Будь мы в таком положении, как они, мы бы их загнали за границу в один прием… А ведь и они выплескивают воду так же, как и мы, – я сам вчера видел…
И прав Великий Суворов, учивший солдат, говоря: „Если нам тяжело, то и неприятелю не легче”…»
Этот афоризм подействовал на подпоручика успокаивающе и он даже улыбнулся.
Прошло еще два часа. Навязчивые мысли стали возвращаться
