более человечной, чем вся их проклятая чахоточная мазня.
Вдоль крытого прохода женщины начали продавать кофе и суп. На одном углу широкий круг потребителей обступил торговку, продававшую суп с капустой. Жестяное луженое ведро с варевом дымилось на маленькой низенькой жаровне, сквозь отверстия которой виднелся бледный отблеск горящих угольев. Женщина, вооруженная разливательной ложкой, брала тонкие ломтики хлеба из корзины, где было постлано полотенце, и наливала суп в желтые чашки. Возле нее толпились и очень чистенькие торговки, и огородники в блузах, и грязные носильщики, на сальной одежде которых оставались следы разгружаемой ими провизии, и оборванцы – одним словом, все проголодавшиеся ранние посетители рынка; ели они, обжигаясь и выставляя немного подбородок, чтобы не закапать платья. А восхищенный художник, щуря глаза, отыскивал самую выгодную точку для наблюдения, чтобы охватить картину со всем ансамблем. Однако этот дьявольский суп распространял зверский аромат! Флоран отворачивался; его очень смущали полные чашки, которые потребители опорожняли молча, косясь в сторону, точно недоверчивые животные. Наконец, когда женщина стала наливать суп вновь прибывшему, сам Клод был смущен душистым паром, повеявшим ему прямо в лицо.
Сердито усмехнувшись, художник подтянул кушак; потом, направляясь дальше, он тихо сказал Флорану, намекая на пунш, которым угостил их Александр:
– Право, смешно – вы, я думаю, и сами это замечали: всегда найдется приятель, готовый заплатить за вашу выпивку, а вот за еду так небось никто не заплатит!
Брезжило утро. В конце улицы Косонри дома Севастопольского бульвара казались совсем черными, а над резко очерченной линией черепичных кровель высокая дуга большого крытого прохода выступала светящимся полумесяцем на бледной лазури неба. Клод сначала нагнулся над решетками, защищавшими отверстия в тротуаре, сквозь которые был виден глубокий подвал, освещенный мерцающим светом газа, а потом стал смотреть вверх, между высокими пилястрами, отыскивая что-то на крышах, отливавших синевой на фоне светлого неба. Наконец он опять остановился и посмотрел на одну из узких лестниц, которые соединяют оба этажа кровель, позволяя ходить по ним. Флоран спросил, что он там видит.
– Ах уж этот мне чертенок Маржолен! – сказал художник, не отвечая на вопрос. – Должно быть, забрался в какую-нибудь водосточную трубу, если, конечно, не переночевал в погребе птичьего ряда вместе с пернатыми… Мне он нужен для этюда.
И он рассказал, что его приятель Маржолен был найден однажды утром торговкой в груде капусты и рос на свободе посреди базарной суматохи. Когда мальчика решили определить в школу, он заболел, и его пришлось вернуть обратно на рынок. Он знал там малейшие закоулки и любил их с чисто сыновней нежностью; он жил в этом чугунном лесу, проворный, словно белка. Славную парочку составляли Маржолен и негодница Кадина, которую тетушка Шантмесс подобрала однажды вечером в уголке старого рынка Дезинносан и приютила у себя. Этот рослый балбес во вкусе Рубенса, с золотистыми волосами и рыжеватым пушком, который как бы притягивал к себе солнечный свет, был великолепен; а у Кадины, маленькой, юркой, тоненькой, была преуморительная рожица, выглядывавшая из-под черной шапки спутанных кудрей.
Разговаривая таким образом, Клод ускорил шаги и привел своего приятеля обратно на площадь Святого Евстафия. Флоран так и свалился на скамью возле станции омнибусов, чувствуя, что у него опять подкашиваются ноги. В конце улицы Рамбюто розовые блики расцветили небо молочного цвета, прочерченное выше широкими серыми полосами. Утренняя заря была напоена таким благоуханием, что Флоран вообразил себя на минуту за городом на каком-нибудь холме. Но Клод указал ему на рынок пряностей, находившийся по другую сторону скамьи. Вдоль тротуара на рынке требушины расстилались как бы целые поля тмина, лаванды, чеснока, лука-шалот, а стволы молодых платанов на тротуаре торговки обвили, точно трофеи, длинными ветвями лавра; сильный запах лавра забивал все другие.
Светящийся циферблат часов на башне Святого Евстафия бледнел, умирал, подобно ночнику, застигнутому утром. У виноторговцев, в конце соседних улиц, газовые рожки гасли один за другим, словно звезды, падавшие в море света. И Флоран смотрел, как огромный Центральный рынок выходил из темноты, из мира его грез, где простирались вдаль эти ажурные дворцы. Теперь здания с целым лесом пилястр, поддерживавших бесконечные листы кровель, теряли свою призрачность, приобретая зеленовато-серый колорит и принимая еще более гигантские очертания. Эти массивные геометрические фигуры громоздились одна на другую, и, когда все внутреннее освещение погасло и рынок залили лучи восходящего солнца, четырехугольные однообразные здания стали казаться частями какой-то вновь изобретенной, не поддающейся измерению машины, какого-то парового механизма, вроде котла, предназначенного для пищеварения целого народа; это было скрепленное болтами, заклепанное гигантское чрево из металла и дерева, из стекла и чугуна, в котором изящество сочеталось с могучей силой механического двигателя, работавшего в насыщенной жаром атмосфере под оглушительный шум и яростный грохот колес.
Клод от восхищения влез даже на скамейку, побуждая своего приятеля полюбоваться солнцем, всходившим над овощами. Их было целое море. Оно простиралось между двумя рядами павильонов от площади Святого Евстафия до Рыночной улицы. А на обоих концах, у двух перекрестков, это море разлилось, и овощи наводнили даже мостовую. Медленно занимался день; утренний свет принимал необычайно мягкий серый оттенок, придавая окружающему светлую окраску акварели. Эти горы овощей походили на пенящиеся торопливые волны; река зелени, что как будто текла по руслу мостовой, подобно разливу осенних дождей, переливалась нежными жемчужными красками: тут были и ласкающие лиловые полутона, молочно-розовые, зеленые, переходившие в желтый цвет, – все бледные оттенки, которые при восходе солнца обращают небо в шелковую материю различных отливов. И по мере того, как в конце улицы Рамбюто разгоралась потоками пламени заря, овощи постепенно пробуждались и выступали из стлавшейся по земле синевы. Простой салат, латук, цикорий, распустившиеся и еще жирные от чернозема, обнажали свои яркие сердцевины; связки шпината и щавеля, букеты артишоков, кучки бобов и гороха, груды римского салата, перевязанного соломинками, играли всеми оттенками зеленого цвета, начиная от яркой зелени стручков до темно-зеленой окраски листьев. Эта гамма, постепенно замирая, обрывалась на пестрых стеблях сельдерея и на пучках порея. Но самыми резкими, кричащими тонами были все же яркие пятна моркови и чистые пятна репы, рассыпанные во множестве вдоль рынка и освещавшие его пестротою своих двух колеров. На перекрестке Рыночной улицы высились целые горы капусты: громадные белые кочаны, плотные и твердые, точно ядра из потерявшего блеск металла, кудрявая капуста, крупные листья которой были похожи на бронзовые плоские чаши, и, наконец, красная, превращенная утренней зарей в великолепные цветы, оттенка винных осадков, с карминовыми и темно-пурпуровыми жилками. На другом конце, на перекрестке у церкви Святого Евстафия, вход на улицу Рамбюто был прегражден двумя рядами оранжевых тыкв, выпячивавших свое толстое, раздутое брюхо. Золотисто-коричневые, словно покрытые лаком, луковицы в корзинке, кроваво-красная горка помидоров, желтоватый отлив огурцов, темно-фиолетовый колер баклажанных гроздей загорались там и сям живым пламенем; а крупные черные редьки, уложенные в ряд траурными полосами, казались какими-то темными дырами на фоне трепещущего, ликующего пробуждения.
При виде этого зрелища Клод захлопал в ладоши. Он находил «эти негодные овощи» причудливыми, шальными, великолепными и утверждал, что они живые; что, сорванные накануне, они дожидаются восхода солнца, чтобы проститься с ним на рыночной мостовой. Художник видел, как они жили и раскрывали свои листья, словно их корням было все еще спокойно и тепло в унавоженной почве. Клод говорил, что слышит здесь предсмертное хрипение всех огородов парижских предместий. Множество белых чепчиков, черных кофт и синих блуз заполняло узкие проходы между нагромождениями зелени, будто сюда ворвалась целая шумная деревня. Над головами людей грузно двигались большие корзины носильщиков. Торговки, разносчики, фруктовщики торопливо раскупали товар. Вокруг гор капусты теснились капралы и монахини, школьные повара шныряли и приценивались, выжидая случая купить подешевле. Разгрузка возов
