он солгал, что летит тем же рейсом?
Нет, это было бы глупо. Это он спросил, лечу ли я в Миннеаполис, и он проводил нас прямо до нужного выхода. Наверное, ему просто нужно было в туалет, как и мне.
Очередь в дамскую комнату была длинной, поэтому к тому времени, как я поспешила обратно к своему выходу, они уже садились. А цифровое табло показывает, что я пропустила специальную посадку для приоритетных пассажиров. Ну и ладно, я все равно наслажусь этим опытом. Пора отдаться вечеру роскоши.
Я продвигаюсь вперед вместе с очередью.
Может быть, это нездорово — так быстро перенимать фразу у незнакомца. Но это хорошее чувство. И оно соответствует моей мантре этого момента. Так что я не вижу в этом никакого вреда. И я не собираюсь царапать имя Доминика на стене своей спальни, когда приеду домой.
Доминик. Даже имя у него горячее.
Я сканирую свой билет, и женщина на выходе желает мне приятного полета.
Затем, в восемнадцатый раз, я подтверждаю, где я сижу. Третий ряд, у окна.
Я предпочитаю окно, потому что мне нравится прислоняться головой к стене и дремать. Но я уверена, что человек у прохода уже сидит, так что мне придется попросить его встать. Чего я не хочу делать. Но это не конец света.
Я иду по трапу, ближе к самолету, размышляя, увижу ли я Доминика. Размышляя, стоит ли мне сказать ему «привет», если и когда это произойдет. Размышляя, смогу ли я когда-нибудь стать нормальной и понять, как вести себя круто.
«Добрый вечер», — приветствует меня один из бортпроводников, когда я переступаю через небольшой проем и захожу в самолет.
«Привет», — улыбаюсь я в ответ.
Впереди меня стоит крупный мужчина, поэтому я не вижу ничего, кроме своего ряда.
Я стараюсь, чтобы мой взгляд казался небрежным, когда я осматриваю пассажиров, но среди них его нет.
Ни у кого из них нет таких широких плеч. Ни у кого из них нет таких коротких темных волос, по которым хочется провести руками, чтобы почувствовать, как кончики щекочут мои ладони. Ни у кого из них нет таких голубых глаз, которые сверкают тайнами.
Доминик сказал, что ему сорок один. Но он чувствует себя старше. Не как старик, а как человек, который набрался опыта. Он прожил полноценную жизнь.
Но, возможно, это всего лишь татуировки.
И черт, эти татуировки.
Я сопротивляюсь желанию обмахиваться веером, но лишь с трудом.
Человек впереди меня делает шаг вперед, и я смотрю на третий ряд.
В моем ряду.
Доминик.
Уголок его рта приподнимается. «Скажи мне, что ты сидишь рядом со мной».
Я стараюсь сохранять нейтральное выражение лица. «Я сижу рядом с тобой».
Дом медленно встает, не сводя с меня глаз.
Ему приходится пригнуться, чтобы не натолкнуться на верхнюю полку, затем он бочком пробирается в проход и выпрямляется.
Мы стоим так еще секунду. Грудь к груди. И я вижу, как раздуваются его ноздри, словно он что-то сдерживает и это ему дорого обходится. Затем он сглатывает и отходит с дороги, позволяя мне протиснуться в наш ряд.
Моя юбка цепляется за подлокотник, обнажая часть бедра, и я наклоняюсь, чтобы освободиться.
Добравшись до места у окна, я снимаю рюкзак и кладу его себе на колени, когда сажусь.
«Хочешь оставить его?» — спрашивает Дом.
Я поднимаю глаза и вижу, что он все еще стоит в проходе. Но теперь его руки подняты и покоятся на верхней полке.
Поза покаывает его расстегнутый пиджак и натягивает белую рубашку на торс. И, милый младенец Иисус, это определенно татуировки, покрывающие его тело.
Господи, помоги мне. Это будет самый лучший и самый худший полет в моей жизни.
Это все равно, что сидеть перед гигантским чизкейком, но знать, что откусить от него нельзя.
«Ангел».
Я резко поднимаю глаза, чтобы встретиться с ним, и румянец, который наконец-то сошел с моих щек, с ревом возвращается к жизни. Потому что он только что поймал меня, когда я пялилась на него.
Я прикусываю губу, но это не меняет виноватого выражения на моем лице.
Дом приподнимает бровь, а я пожимаю плечом.
Не то чтобы он не знал, что он привлекателен.
В ответ он медленно опускает взгляд с моего лица, вниз по шее, по моему пышному декольте и вниз по моему телу, туда, где моя юбка задралась выше колен.
Когда его глаза снова поднимаются, чтобы встретиться с моими, наступает моя очередь поднять бровь. Копируя его выржение лица, Дом поднимает плечо, прежде чем опустить руки обратно по бокам.
Наконец, я вспомнила, как он задал мне вопрос о том, чтобы положить мою сумку на место.
«Ты можешь сесть. Я положу ее под сиденье. Не хотелось бы, чтобы кто-то попытался украсть мою новую модную сумку». Чтобы подчеркнуть свои слова, я опускаю ее на пол и пальцами ног толкаю вперед.
Но я не привыкла к этим просторным местам первого класса. И мои ноги не достают достаточно далеко, чтобы засунуть сумку под сиденье передо мной.
Дом со смехом опускается на свое место, затем наклоняется ко мне, просовывает руку между моих все еще вытянутых ног и подталкивает мой рюкзак вперед до упора.
«Коротышка», — бормочет он, откидываясь назад. Но он не откидывается прямо назад. Не выбирает кратчайший путь. Он остается наклоненным в мою сторону, тыльная сторона его ладони касается моего голого колена.
Я до сих пор не признала это прозвище, но я слишком занята попытками дышать, чтобы думать о возвращении.
И даже дышать тяжело, потому что он так близко, что мои легкие наполняются его теплым ароматом одеколона, и это пробуждает все гормоны, которые у меня когда-либо были.
Наконец Дом откидывается на спинку сиденья и наклоняется, чтобы пристегнуть ремень безопасности.
Пока его внимание было отвлечено, я быстро тянусь к ремню и затягиваю его на максимальную длину, надеясь, что он этого не заметит.
Иногда ремни безопасности в самолете — это настоящая пытка. Иногда их длины более чем достаточно, и мне приходится затягивать их на несколько дюймов, а иногда они, кажется, предназначены только для стройных тел — или даже для мужчин с пивным животом, у которых почему-то тонкая талия, — но не для женщин с широкими бедрами и более плотными формами.
Меня охватывает паника от надвигающегося стыда, но затем щелкает ремень, и я понимаю, что первый класс устроен иначе, потому что ремень провисает у меня на коленях.
Я с облегчением выдохнула, хотя и не уверена, почему.
