После теракта прошли сутки. Я пытался во всем разобраться и успокоиться. Обнаружить привычные сбои в логическом мышлении. Проколы.
Параноидальная шизофрения. Больной может быть убежден, что на его мысли и действия влияют сверхъестественные силы.
Куря свой «кэмел», я лихорадочно записывал все, что мог, чтобы не сбиться с мысли. Пепел сыпался прямо на бумагу, но я его не стряхивал. Вскоре я исписал сотни листков, смахивая их на пол, и они собирались вокруг дивана, как осенние листья под деревом. Я набросал схемы, чертежи. Обвел важные фразы. Те, что устанавливали связи между разными утверждениями в моих рассуждениях. Сочленяли их. Голоса, звучавшие в моей голове, сообщили мне, что здание вот-вот взорвется. ПОЭТОМУ я выбежал прочь. Здание взорвалось. ПОЭТОМУ голоса не были галлюцинацией. ПОЭТОМУ я не шизофреник.
Временами я вскрикивал от ярости или страха. Вскакивал с дивана и метался по родительской квартире, грызя ногти. Если я не шизофреник, то кто я тогда, доктор?
Затем я снова садился и надолго впадал в привычную апатию.
Поэтому, поэтому, поэтому. Чертово ЧТО И ТРЕБОВАЛОСЬ ДОКАЗАТЬ! ЧТО И ТРЕБОВАЛОСЬ, черт побери, ДОКАЗАТЬ.
Позднее, успокоившись, я попытался восстановить ход событий. Несколько раз я записал дату и время теракта, потом сравнил по своей записной книжке со временем, назначенным мне доктором Гийомом. 8 августа, 8 часов. Все сходилось. Я посмотрел на карточку метро, которая так и лежала у меня в кармане. Время и дата на ней доказывали, что я действительно отправился к врачу. СЛЕДОВАТЕЛЬНО, я действительно был там в момент взрыва. Следовательно, следовательно, следовательно…
Я рассмотрел свои руки. Ведь эти раны настоящие? Я поднялся, бросился в ванную, минуту подержал их под краном. Вода в раковине покраснела. Меня действительно ранило. И это настоящая кровь. Липкая.
Я не шизофреник, я не шизофреник. Нет, нет, нет. Все сходится.
В глубине души я бы предпочел ошибиться. Я бы хотел оказаться жертвой очередной галлюцинации. Остаться прежним — славный добрый «Виго Равель, тридцать шесть лет, шизофреник». Чего уж проще. Но все сходится.
Беда в том, что реальность оказалась куда страшнее любой галлюцинации. Мне хотелось раскусить ее, снять с души камень. А как можно снять камень с души? У меня что, на душе камень? У меня каменная душа? А голова у меня какая? Больная. Я — душевнобольной. Больной дух. Здоровый дух. Святой Дух? Мысли на месте. Не на месте? Неуместные. Неуместные мысли. Сдвинутые влево. Стоять, мысли! Сидеть. Лежать. Слуховые галлюцинации, месье Равель, соответствуют функциональному расширению речевых центров в левых лобных и височных долях мозга. Душевный распад. Полет наугад. Высокий полет. Значительно выше среднего уровня. Берегись падения. Это мой эсхатологический страх. Homo sapiens вымирает. Вымирает. Умиляет. Мило. Мне ничто не мило.
Уже настал день, а я, кажется, так и не поспал, так что в конце концов забылся тревожным сном. Время от времени вздрагивая от страха, я проснулся ближе к вечеру весь в поту. Телевизор я так и не выключил. Но в глазах стоял туман, и я не мог разглядеть экран. Я потер глаза. Это не помогло.
Я вскочил с постели, пошел в ванную и ополоснул лицо. Посмотрел в зеркало. Взгляд прояснился. Ну же, Виго! Думай, соображай! Возьми себя в руки. Все это — одна сплошная галлюцинация! У тебя просто обострение. В понедельник утром тебе так и не вкололи нейролептики, и вот результат. Ты слетел с катушек, шизик несчастный! Хренов шизанутый придурок!
Я стукнул кулаком по раковине, открыл аптечку и принял две таблетки лепонекса от галлюцинаций и депамид для поднятия духа. Испытанный коктейль при самых тяжелых обострениях. Еще несколько минут, и он подействует.
Когда я вернулся в гостиную, какой-то журналист сидел на моем диване и брал интервью у одного из ответственных за безопасность района Дефанс. Суровый тип. Я взял сигарету и присел рядом с ними.
— … на своей последней пресс-конференции власти сообщили уже о более чем 1300 погибших. Известно ли точно, сколько человек находилось в башне в момент взрыва?
— Пока рано об этом говорить. В августе численность служащих офисов заметно снижается. Но в целом в летнее время не меньше двух тысяч человек приходят по утрам на работу…
— Значит, по-вашему, могло быть две тысячи жертв?
— В данный момент я ничего не могу утверждать… Мы лишь надеемся, что их число будет минимальным, и разделяем скорбь родных и близких…
— Кто именно находился в башне в момент взрывов?
— Ну, разумеется, весь обслуживающий персонал башни, а также, главным образом, сотрудники фирм.
— Сколько компаний имели офисы в башне КЕВС?
— Около сорока.
— Какого профиля компании?
— Разумеется, там располагался центральный офис КЕВС, компании европейских вооружений, которой принадлежала башня. Но предприятие сдавало значительную часть помещений другим фирмам. В основном частным. Оказание тех или иных услуг, страховые общества, компьютерный сервис и все в таком роде…
Я нахмурился. В основном частные фирмы? А как же тогда огромный медицинский центр, занимавший весь последний этаж, где работал доктор Гийом, мой психиатр? Почему его не упомянули?
Доктор Гийом… Его лицо всплыло у меня в памяти, а те двое исчезли с дивана.
Ах, если бы мой психиатр был здесь! Уж он-то смог бы меня успокоить! Он бы помог мне разобраться в происходящем, в моих галлюцинациях, не дал увязнуть в безумии. И я снова стал бы нормальным шизиком. Славным тихим шизиком. Но я должен был смириться с очевидным. В настоящее время доктор Гийом мертв. Погребен под обломками, сгорел дотла. И выходит, я один должен разобраться в том, что происходит. Один, один-одинешенек.
Я зажмурился, представив себе обгоревшее тело моего психиатра. Печали я не испытывал, скорее, осознавал весь драматизм случившегося. Эгоистично размышлял, как восстановить свою медицинскую карту. Разве можно пересмотреть мой диагноз, если записи, которые мой психиатр вел более пятнадцати лет, пропали?
Я прогнал эту мысль из головы. Непристойно даже думать о своей медицинской карте, тогда как доктор Гийом погиб. Превратился в кучку пепла. Я вдруг понял, что мои родители будут удручены известием о кончине психиатра.
Мои родители… Теперь я подумал о них. Как вышло, что они до сих пор мне не позвонили? Ведь они прекрасно знали, что каждый понедельник утром я бываю в этой башне. Может быть, они еще не знают о катастрофе. На отдыхе, в домике, который они снимали на Лазурном Берегу, им случалось по нескольку дней не смотреть телевизор и не читать газет. В настоящее время они наверняка преспокойно потягивают коктейль возле бассейна, даже не подозревая, что их сын выжил в самом страшном теракте, когда-либо совершенном на французской земле.
Признаюсь сразу: мои отношения с родителями, Марком и Ивонной Равель, теплыми не назовешь. Но как бы то ни было, они, кажется, по-своему интересовались моей участью. Достаточно, во всяком случае, чтобы предоставлять мне кров и напоминать о еженедельных визитах к доктору Гийому. Можно сказать, что мы поддерживали уважительные и сердечные отношения, и они заботились обо мне, не жалуясь на мое психическое расстройство. Но особо горячей любви друг к другу мы не испытывали. Разумеется, дело тут было и в том, что я ничего не помнил ни о своем детстве, ни даже об отрочестве. Ни о них, ни о себе. Нас не связывали общие воспоминания: совместный отдых, праздники, семейные торжества… Я ничего не помнил и чувствовал себя не таким, как они. Почти чужим.
