«темп-раж» и вмиг положить разом всех до единого бойца. Но всё же совладал с собой, сосчитав до двадцати. Успокоившись, вернулся к каминной полке, напиться, наконец. Губ не замочил, как услышал:
– Я этой ваш тъяйхнутый кайл-хоз… в грабу ведал… в белый къяйсовки.
Делая жадные и громкие глотки, я скосил глаза.
Был Чон Ли китайцем маленьким, щупленьким. Видел я его редко, потому как тот часто болел, лежал в больничке там и столовался. В строй на поверку не являлся, на прополку его не брали. Китайца отличали два крупных передних резца, прямых, чуть вперёд под губой выдающихся – как у братьев-японцев и у мультяшных зайцев. Резцы ослепительно белые среди зубов желтоватых – это с неоспоримой очевидностью выдавало то, что Чон носит съёмный протез-пластинчатый. Впрочем, ни протеза, ни зубов верхних обычно видно не было – спрятаны под боксёрской капой, которую вынимал изо рта только когда ел. Потому, наверное, и молчаливым слыл, я только сейчас определил, что на русском говорит с таким жутким акцентом. В колхозе служил истопником. Не знаю уж, как и за что в Мирном у рыбаков добывал ворвань и сушёную рыбу, коими топил камин. Плошки заправлял какой-то особенной китовой ворванью – чадили не сильно. Загодя, с кашеваром приходил в столовку, зажигал светильники в кухне и трапезной, разжигал камин и усаживался за окошком в раздаточной, сам здесь ел и полеводам добавку накладывал.
Что сделал я. Поставил жбан на полку, подобрался и прыгнул.
Запустил руку сквозь клеёнчатые полосы в раздаточном окошке, и, схватив за ворот гимнастёрки, выдернул китайца в трапезную, поднял перед собой.
– Комиссарова и Хлебонасущенского не тронь, – толи пригрезилось, толи взаправду пригрозил мне истопник. Позывными и прозвищами Чон Ли ни кого не называл, только по фамилии полной. Решил, что вообще послышалось: сказано даже без намёка на акцент.
Дружбаном, ни первому, ни второму Чон Ли не был, но завсегда помогал Камсе выпросить у Хлеба дополнительную порцию киселя, свою отдавал. Фельдшеру благодарен был не только за лечение, но и за офицерское полевое обмундирование принятого от лейтенанта в подарок и теперь носимого вместо ханьфу, традиционного костюма уханьцев Китая. В этом национальном одеянии из тонкого шёлка китайцу на острове с нещадными ветрами было не выжить. Лейтенантские галифе с гимнастёркой(на гауптвахте медику оставили, не нашлось офицерского морского обмундирования малого размера) носил под штормовкой, ослушавшись моего приказа по взводу, ещё до «гражданки», погоны с бушлатов всем спороть, дабы не срамить спецназ ОВМР будучи без портупей и обутыми в прогары без шнурков. На ослушание истопника я никак не отреагировал: китаец был лицом гражданским, в личном составе роты не числился даже вольнонаёмным, как японцы-оруженосцы. Мои, комроты, после председателя колхоза, личные распоряжения исполнял, истопником был справным, и ладно. Комиссаров же облачился в медхалат. Зимой накидывал поверх длиннополую офицерскую шинель, шапку без завязок в «ушах» не снимал и летом. Медхалат у фельдшера на удивление оказался настоящим, дохронным, из редкой ноне на Земле хлопчатобумажной ткани, ослепительно белым – но то ненадолго.
В вытянутой перед собою руке я пронёс истопника через весь зал к выходу, намеревался вытолкать в тамбур – прочь из трапезной, чтоб своими пятью копейками в гомоне полеводов не усугубил их бунтарский настрой. Но Силыч, снова присевший на табурет, и Камса с Хлебом на полу вповалку, остановили мой порыв, преградили мне путь. В замешательстве, я свободной рукой врезал китайцу подзатыльник, но тот увильнул от затычины, пригнув голову. Шлепок пришёлся… по лысине Силыча – завхоз наклонился стащить Камсу с Хлеба. Я не сразу сконфузился, потому как опешил: китаец пропал! За шиворот гимнастёрки держал на весу, Чон ногами в воздухе сучил, мне нос уголком лейтенантского погона оцарапал, и вдруг не стало – исчез.
Силыч отшвырнул фельдшера в угол, поставил кашевара на колени и руку ему, чтобы не повалился на пол, уложил в дверные засовные скобы-крюки. Хлеб во время готовки на кухонной половине закладывал в те крюки обрезок двухдюймовой трубы – от «страждущих вкусить чего» до времени на засов закрывался. Рывком содрав с необъятного торса тельняшку, стерев с лысины и лица макароны, великан поднял голову и впялился в меня.
Камса не упускал момента: подполз, обнял кашевара и заканючил:
– Дай. Ну, дай.
Силыч поднял фельдшера за шкирку и швырнул назад в угол. Пригнувшись под низким ему потолком, снял очки, аккуратно сложил дужки и, пошарив за спиной, положил на пустующую цветочную полку. Проделал все это невозмутимо медленно, как бы нехотя и не сводя с меня глаз.
Прапорщик Силантий Лебедько – человек необычайного роста и богатырской силы, один мог потягаться со мной на татами. Мастерства не хватало, но опыта не занимать: ему бы только перехватить противника поперёк талии, с руками в хвате, и оторвать от ковра. Он одного со мной возраста, как и я, носит зубной протез, такой же бюгель, в точности по конструкции, числу резцов, клыков и примоляр на дужке. Однажды, случилось то за праздничным застольем, прапорщик, утеряв свой в оливье, попросил мой, «закусить». Двумя годами раньше, до Хрона ещё, на армейских ученьях в схватке моих разведчиков с застукавшими их бойцами хозвзвода противника, мне удалось проредить ему нижние зубы, так другим днём в тире на татами он, скрутив меня болевым приёмом, пальцами повыдергивал мои. Зубы те шатались: я надысь лбом метил прапорщику в нос, а попал в лоб – бычьей кости, как оказалось. К счастью, тогда мои верхние зубы спас каучук застёжки ремешка от каски, сползшего с подбородка под нос.
Силыч языком отщёлкнул свой бюгель и положил на полку к очкам, дал тем самым понять, что быть драке, а не обычной разборке «потешной», какие случались в казарме после отбоя. Однажды я застал роту за потасовкой и показал, как впредь развлекаться: подушку за угол в руки… и по голове обидчику. Подушками! По-ду-шка-ми! Это только в кино герой, поверженный в челюсть мастером каратэ, встаёт с пола, как ни в чём не бывало, с царапиной на лбу и ухмылкой на устах.
Всё время моих гляделок с Силычем полеводы оставались на местах, за происходящим наблюдали настороженно, переглядываясь молчком.
Камса из угла прополз – на четвереньках задом наперёд – вдоль скамьи с полеводами и в центре зала вырулил на жар из камина, после переместился к корзине из арматурного прутка для хранения «растопки», в которую, свернувшись калачиком и зарывшись в рыбу с ворванью, улёгся: предусмотрительно пьяница нашёл себе укрытие. Прозвище «Камса» фельдшер получил не только
