растратил за ночь, я восполнил только тем, что задремал на собственном месте.
Еще он сказал, что разные цвета, которые я видел на разных пятнах, обладают таким же неизменным эффектом, умножая или отбирая силу.
Я спросил, нет ли еще каких-нибудь касающихся меня пятен и как их разыскать. Он ответил, что мест, сходных с этим, в мире множество, и находить их проще всего по соответствующим цветам.
Для меня все-таки осталось неясным, решил ли я в конце концов эту проблему, и вообще — существовала ли она на самом деле. Я был уверен, что дон Хуан всю ночь за мной подсматривал, а потом решил меня подбодрить и свел все к шутке, объяснив, что я, мол, уснул как раз где надо. И все же это было как-то малоубедительно, а когда он потребовал для пробы сесть на другое пятно, я ни за что не мог себя заставить это сделать. Существовало странное несоответствие между моими логическими выкладками и несомненным опытом страха перед этим другим пятном.
Дон Хуан, в свою очередь, был совершенно убежден в моем успехе и, выполняя уговор, заявил, что теперь будет учить меня тому, что знает о пейоте.
— Ты просил меня научить тебя тому, что я знаю о Мескалито, — сказал он. — Я хотел проверить, устоишь ли ты, когда встретишься с ним лицом к лицу. Мескалито — дело более чем серьезное. Тебе придется взвесить и призвать все свои силы. Теперь я вправе засчитать одно лишь твое желание учиться в качестве достаточной причины, чтобы взять тебя в ученики.
— Ты в самом деле будешь учить меня тому, что знаешь о пейоте?
— Я зову его Мескалито и тебе советую называть его так.
— Когда мы приступим?
— Угомонись. Сначала ты должен быть готов.
— А я готов!
— Шутки свои оставь при себе. Тебе придется подождать, пока у тебя не останется сомнений, и тогда ты с ним, может быть, встретишься.
— Мне что, нужно подготовиться?
— Нет. Просто ждать. Ты еще вполне можешь передумать. Ты быстро устаешь. Этой ночью ты готов был все бросить, едва лишь столкнулся с первыми трудностями. Мескалито требует несравненно большей твердости.
Глава 2
Понедельник, 7 августа 1961
Я прибыл в дом дона Хуана в Аризоне в пятницу, часам к семи вечера. С ним на веранде сидело еще пятеро индейцев. Я поздоровался с доном Хуаном и в ожидании сел. После продолжительной паузы один из них встал, подошел ко мне и сказал по-испански: «Buenas noches»[5]. Я тоже встал и сказал: «Buenas noches». Потом все они по очереди повторили церемонию, пробормотав «Buenas noches», и обменялись со мной рукопожатием, точнее, просто касались своими пальцами моих, тотчас отдергивая руку.
Мы опять уселись. Казалось, они просто стесняются, точно не знают, что сказать, хотя все говорили по-испански.
Было, наверное, около половины восьмого, когда вдруг все встали и, по-прежнему не произнося ни звука, направились за дом. Дон Хуан сделал знак следовать за ним, и мы забрались в стоявший за домом старенький грузовик-пикап. Я сел сзади с доном Хуаном и двумя индейцами помоложе. Никаких сидений или скамеек не было, и пришлось усесться прямо на металлический пол, который казался ужасно твердым, особенно когда машина свернула с шоссе на грунтовую дорогу. Дон Хуан сказал мне на ухо, что мы едем к одному из его друзей, у которого имеется для меня семь Мескалито.
— А у тебя самого разве нет, дон Хуан? — спросил я.
— Есть. Но не для тебя. Видишь ли, свести тебя с Мескалито должен кто-то другой.
— Можно узнать почему?
— Может быть, ты ему не понравишься и он тебя отвергнет, тогда ты никогда не сможешь познакомиться с ним как следует и полюбить его, и, значит, придет конец нашей дружбе.
— Почему я могу ему не понравиться? Я же ему ничего не сделал.
— А вовсе не обязательно что-нибудь «делать», чтобы понравиться или не понравиться. Он либо принимает тебя, либо сметает прочь.
— Но если я ему, положим, не понравлюсь, так, может, я могу сделать что-нибудь, чтобы понравиться?
Двое индейцев, очевидно, услышали мой вопрос и засмеялись.
— Нет! — сказал дон Хуан. — Тогда уже никто ничего не сможет сделать.
Он отвернулся и, казалось, забыл обо мне.
Мы добирались, наверное, не меньше часа, пока наконец не остановились у небольшого дома. Уже совсем стемнело, и когда водитель выключил фары, я смог различить лишь смутный контур постройки.
Молодая женщина, — судя по акценту, мексиканка, — пыталась успокоить без конца лаявшую собаку. Мы вылезли из машины и подошли к дому. Мужчины вполголоса поздоровались с мексиканкой и вошли внутрь дома, а она все пыталась криком унять собаку.
Комната была просторная, но забитая всяческой рухлядью. Маленькая тусклая лампочка едва рассеивала полумрак. У стены стояло несколько стульев со сломанными ножками и продавленными сиденьями. Трое индейцев уселись на красный диван, продавленный почти до самого пола, старый и грязный, который, однако, среди прочего хлама выглядел наиболее респектабельно. Остальным достались стулья. Долгое время все сидели молча.
Вдруг один из мужчин встал и вышел в соседнюю комнату. Это был индеец лет пятидесяти, высокий и смуглый. Через минуту он вернулся с жестянкой из-под кофе. Он снял крышку и вручил банку мне. В ней было семь каких-то странных предметов, разных по форме и размеру — одни почти круглые, другие продолговатые. На ощупь они напоминали ядро ореха или поверхность пробки, на вид — темную ореховую скорлупу. Довольно долго я вертел их в руках, потирая и поглаживая.
— Это жуют, — сказал дон Хуан вполголоса.
До этого я не замечал, что он сидит рядом. Я взглянул на остальных, но никто не смотрел в мою сторону, они о чем-то очень тихо переговаривались. Тут меня охватила тревога и сильный страх. Я почти потерял над собой контроль.
— Мне нужно выйти в туалет, — сказал я дону Хуану. — Я немного пройдусь.
Он протянул мне банку, и я положил батончики[6] пейота обратно. Я направился к двери, когда мужчина, вручивший мне банку, встал, подошел ко мне и сказал, что туалет в соседней комнате.
Дверь туалета оказалась почти напротив. Рядом, вплотную к двери, стояла большая кровать, занимавшая едва ли не всю комнату. На ней спала молодая мексиканка.
