Материально он их поддерживал, но дочь на него сильно взъелась. И поделом, считал он.
Говорил он откровенно и, по-видимому, искренне, он действительно себя за это корил. А еще я чувствовала, что он мне открывает свою уязвимую сторону. Он спросил о моей семье, и почему-то я ответила как есть. Мать умерла от рака груди, когда мне было семнадцать. Она была для меня целым миром. Отец покончил с собой, когда я была еще маленькой. Его я даже не помнила. Леон ахнул и сказал, что это просто ужасно. Но не предосудительно, а просто потому, что это страшное испытание. Он сказал, что моему отцу надо было просто переждать и все бы прошло; как правило, проходит. После чего он крепко затянулся, и столбик пепла вырос аж на полтора сантиметра. Такое ощущение, что он раздумывал над самоубийством и сам себя от этого отговорил. За это он мне еще больше понравился. Я так и не простила отца за то, что он совершил. Самоубийство – страшная зараза. Оно истребляет целые семьи, как раньше туберкулез косил целые улицы. И отец занес инфекцию в наш дом. Особенно под конец, когда она уже совсем слегла, мама страдала оттого, что он сделал. Временами то, что я вообще жива, казалось жестом протеста, как средний палец выкинуть назло трусливому отцу.
После этого Леон вернулся к себе.
Он приехал на неделю. И каждый вечер он выходил подышать, и мы курили и травили байки, хотя Леон и тишины не боялся, и всегда давал мне время покурить в одиночестве.
В последний вечер он пришел к мусорным бакам с двумя бокалами «Спрингбэнк» пятнадцатилетней выдержки. Сказал, что это самый лучший солод на свете.
Я поблагодарила его, и мы стояли, потягивая виски и наблюдая, как остервенело-розовый закат терпит поражение в битве над мусорными баками. Солод был и правда хорош.
Леон сказал, что простаки ведутся на дорогостоящий виски, но этот – самый лучший. Он рассказал длинную историю о миллионере, который отдал восемь кусков за одну-единственную бутыль солодового виски столетней выдержки и выложил фото бутылки в Сеть. Эксперты откликнулись на это и ответили, что той вискарни еще тридцать лет назад и в помине не было. Они взяли пробу и выяснили, что это дешевый купаж, а бутылку подделали. Леону очень нравилась эта история. Я не совсем понимаю, чем она его так увлекала. Окончив рассказ, он в изумлении рассмеялся, эдаким бурным гортанным смехом. Идущим из самой утробы, и Леон широко распахнул рот, выпуская порывистые раскаты смеха. А потом сказал мне: «Я как-то сам чуть столько же не отдал. Но что-то редкое нельзя просто купить. Кучу денег спустил, чтобы это понять».
Я хотела спросить, какого черта он тогда забыл в Скибо, только он мог этого не оценить, а мне он нравился, и я не стала. Он сам был при деньгах или это все его богатенькая подружка? По правде, это всегда оставалось загадкой. А потом у меня закончился перерыв, и виски кончился, и сигареты мы докурили.
Он повернулся ко мне, что было неожиданно, поскольку обычно мы стояли, созерцая пейзаж, но тут он обернулся, посмотрел на меня и сказал: «Анна, вы же выше этой работы. Обещайте мне, что уйдете отсюда».
А я и так отрабатывала последние смены. Меня уже попросили оттуда за тот инцидент с подносом и еще пару других, хотя, оглядываясь назад, я поражаюсь, как они это вообще допустили. Но этого Леон не знал, и мне он нравился, поэтому я решила поддаться.
«Ладно, я обещаю, – ответила я. – А вам не помешало бы уйти от этой ужасной голландки. Найдите ту, кому вы правда понравитесь».
Он усмехнулся, и я заметила щербинку у него за резцом. «А ей я разве не нравлюсь?»
«Ей ничего не нравится».
Он опять рассмеялся и, пожелав мне удачи, ушел.
Когда я вышла следующим утром на смену, Леона уже не было. Он уехал среди ночи без своей голландской подружки. Она стояла у ресепшена, ужасно злющая, пререкалась с персоналом из-за счета за горячие источники и требовала отвезти ее в аэропорт на лимузине. Меня послали наверх упаковать ее вещи. Стыдно сказать, но я плюнула ей в крем от La Mer. В то время я была той еще язвой.
Сидя теперь в своей сияющей немецкой кухне, пока дочки с Хэмишем спят наверху, а кружка кофе остывает у меня в руках, я смотрела на фотографию своего друга Леона. Новость о его смерти меня ужасно огорчила.
Горе – это шрам. Рубцовую ткань не так-то просто рассечь, но если все-таки удастся, заживает она тяжело.
Я решила, что мне надо бы поговорить с лучшей подругой, Эстелль, и что если рассказать ей о Леоне, каким он был отличным малым и что он для меня значил, то печаль немного отступит. И все это отойдет в прошлое. Она скоро должна была заехать за мной, мы вместе ездили на занятия по бикрам-йоге в полдесятого утра, но сейчас еще было рано. Я глянула на часы и вдруг сообразила, что уже начало восьмого. Пора было будить домашних и начинать привычный загородный понедельник.
А самой вернуться в пучину к своим привидениям.
5
Первый раз стук в дверь я услышала, пока собирала девочкам в школу обед. Я глянула на часы. Без пяти восемь. Решила, что это какой-нибудь заплутавший таксист или курьер пришел не по адресу.
Все домашние готовились на выход у себя наверху. В голове у меня крутились списки и расписания спортивных секций: у Джессики сегодня плавание, а у Лиззи спортзал. Джесс нужно дать купальник и шампунь, потому что от хлорки у нее чешется голова.
Я опять услышала стук в дверь, но в тот момент я в уме сверялась со списками и не хотела прерывать ход мыслей. Просто пропустила его мимо ушей.
Я взяла школьные рюкзаки и выставила их в прихожую, крикнула девочкам, что у них десять минут, пусть спускаются, потом пошла к сушильному шкафу, достала купальник с чистым полотенцем, завернула одно в другое и вернулась обратно.
Проходя по коридору, я вдруг моргнула и увидела Леона – как он смеется на фоне розовеющего неба. Воспоминание настолько живое, что у меня дыхание перехватило. Я припала к стене и осела, пытаясь отдышаться. Черт.
Я так ничего и не сказала о подкасте за завтраком. Хэмиш не знал, что я когда-то работала в Скибо, так что возможности вплести
